Фридрих Горенштейн - Том 2. Искупление

— Давление упало, — увидев Федю, сказал он, подходя, — еле штырь вращается…

— Витя, — тихо сказал Федя, — ты сам разберись… Или позже ко мне подойди…

Бурильщик посмотрел на Федю и отошел. Федя и Ким поднялись в клетушке, пошли в выработку со стойками, обросшими грибком, с проржавевшими рельсами. Сильный ветер дул в спину, рябил лужи, покачивал фонари. Вдруг Ким остановился, узнал знакомое отверстие, лаз, вспомнил прутья, покрытые капельками смолы, полок с двумя досками: на одной сохранились остатки коры, вторая была с дырочкой от выпавшего сучка. И так захотелось ему спрятаться там, как в детстве он любил прятаться в шкаф.

— Чего остановился? — окликнул Федя.

Ким вздрогнул, двинулся дальше, все время оглядываясь и думая о дощатом полке. Они пришли в камеру подземного вентилятора, где по-прежнему пахло непросохшим бетоном и жареным салом, мелькали спицы маховика вентилятора и покачивались липучие ленты-мухоморы.

— Пахом, — спросил Федя машиниста, — ты этого парня узнаешь?

— Узнаю, — ответил машинист, — он с начальником за блоком тогда приходил…

— Ты помнишь, о чем начальник говорил? — спросил Федя Кима.

— Нет, — тихо ответил Ким, — я спал.

— Верно, — подтвердил машинист, — он спал…

— Ладно, — сказал Федя, — садись, пиши…

Федя достал из бокового кармана свернутую тетрадь, вырвал двойной лист в клеточку, положил на дощатый угловой столик, рядом положил самописку. Ким долго сидел, разглядывая пустой лист, прислушиваясь к шепоту Феди и машиниста, потом написал первую фразу, несколько раз прочитал ее, начал писать, не оглядываясь уж более, ничего не слыша. Он густо исписал оба листа, оставляя концами пальцев среди строчек грязные пятна-оттиски, и прикрыл глаза. Маховик уютно постукивал в теплой комнате, и возник сон, во время которого Ким одновременно бодрствовал, так как сильно болел рубец вдоль поясницы. Ким шел в родном городе, среди бульвара по крутой заснеженной улице, все убыстряя и убыстряя темп, потому что было очень скользко. Перед ним часто семенил человек, держа в руках громадную электрическую лампу, какие ввинчивают в прожектора. Человек балансировал этой лампой, как эквилибрист. Когда его клонило вправо, он судорожно выбрасывал в сторону левую руку с растопыренными пальцами, когда его клонило вперед, он для равновесия прогибался, выпячивая грудь. Наконец он как-то ловко изогнулся и стремительно упал, точно обманул собственное равновесие, собственный центр тяжести, и в падении этом ему удалось наконец разбить лампу о лед. Напряженное потное лицо его успокоилось, посветлело. Ким проснулся, очевидно, из-за рубца, который при виде острых осколков стекла заныл сильней. Федя стоял рядом и читал объяснительную.

— Ты ничего не напутал? — почему-то шепотом спросил Федя. — Ты подумал?

— Подумал, — тоже шепотом ответил Ким, — насчет ребят я не знаю… Я отдельно работал…

— Иди, — сказал Федя, — мы еще побеседуем… Иди, иди на участок…

Ким вышел. Ветер дул навстречу, потрескивала деревянная крепь.

— Слушай, — окликнул Федя, догнал, подошел вплотную, — ты сам откуда?

— Издали, — сказал Ким.

Они посмотрели в лицо друг другу.

— Ты учился там? — спросил Федя.

— Меня из университета выперли, — ответил Ким, чувствуя необходимость говорить много и словами заглушить растущее напряжение внутри, — во время собрания я вышел покаяться и вдруг произнес: «На каких помойках товарищ Тарасенко собирает эти сведения…» У меня была готова совсем другая фраза… Я даже не знаю, откуда эта взялась… Мы с другом готовили всю ночь мое выступление, репетировали… Думали, в худшем случае строгий выговор… И вдруг эта непредусмотренная фраза, она все погубила… После нее только идиот может каяться… Я уж дал себе волю, отговорился в последний раз… Лес рук поднялся: исключить… Тарасенко для проформы спросил: кто против? Две руки поднялись: друга моего и парня не очень уж мне близкого… Простой сельский парень… Причем они не сговаривались, сидели в разных концах зала… Тарасенко усмехнулся, но когда народ расходился, я видал, лица у многих были неуверенные…

— Интересная история, — после паузы сказал Федя, — мы как-нибудь еще с тобой поговорим… Ты знаешь, где я живу? Я тебе адрес дам, ты заходи… — Вдруг он схватил Кима за плечи, и Ким локтями оттолкнул его руки. — Ты чего? — спросил Федя.

— У меня рубец, — морщась ответил Ким, — рубашка к крови присохла…

— Слушай, парень, — сказал шепотом Федя, пристально, неподвижно глядя Киму в лицо, и от напряженного сосредоточения этого мешки под Федиными глазами подергивало, — слушай, я, может, объяснительную твою «хозяину» не отдам… Я поеду с ней… В трест бесполезно, там у него опора… Я в горком поеду… Или дальше, не знаю еще…

Федя замолчал. Они стояли среди пустого тусклого штрека, конец штрека тонул в темноте, лишь изредка освещался белым электроразрядом, очевидно, ветер замыкал провода электровозной откатки.

— Слушай, парень, — сказал Федя, — я, может, тебя тоже в пасть… У меня самого, правда, семья… Но это другой разговор… В общем, ты решай…

— Что решать, — спросил Ким, чувствуя почему-то нарастающую дрожь, — я написал, как было… Если надо, я товарищу Сталину напишу…

— До товарища Сталина не дойдет, — тоскливо сказал Федя, — они дело твое взяли в отделе кадров… Следователь копается… Это я тебе между нами говорю… У тебя что там, непорядок какой-то?

— Все в порядке, — ответил Ким, ощущая каждую шероховатость рубца вдоль поясницы. Главное сейчас было выиграть время и добраться к полку в глубине гезенка.

— Ладно, — сказал Федя, — я пойду побеседую еще с машинистом. Ты заглядывай домой ко мне… Вместе подумаем…

Ким пошел, разглядывая штрек, ужасно боясь пропустить гезенок, и, увидев отверстие, обрадовался. Он заглянул в темный лаз, вдохнул сырость и ясно, отчетливо понял, что лезть туда нельзя. Однако именно из-за этой ясной отчетливости он одновременно понял, что обязательно сейчас полезет. Ким опустил внутрь ноги, нащупал скользкие горизонтальные стойки, уперся плечами в кварцит. Голова его еще некоторое время торчала покачиваясь, пока он протискивался меж провисшими глыбами, потом и она исчезла, поглощенная гезенком. Он полз в кромешной мокрой тьме, но в том месте, где он проползал, гезенок оживал, лампа на каске его освещала гниющие деревянные распорки, остатки резинового кабеля, разбитые колпаки погасших светильников. Давно должны были начаться лестницы, однако все не начинались, очевидно, их сняли для других надобностей, исчез знакомый лестничный прут с капельками смолы, исчезли и доски полков. И все-таки Ким чувствовал себя спокойней, точно после долгих мытарств, оставшихся теперь далеко позади, он вновь возвращался в родные места, пусть изменившиеся за время его отсутствия, и проблемы, еще недавно казавшиеся главными в жизни, которые, казалось, определяли вообще его существование, здесь, на семидесятиметровой глубине, вызывали только улыбку.