Андрей Иванов - Обитатели потешного кладбища

Дверь в обсерваторию плотно не затворялась, и сюда проник вьюн, свив в центре красивую зеленую спираль. Недолго думая Боголепов оборвал его и не глядя выбросил вниз. Люкарны отворялись наружу, как корабельные иллюминаторы; прорезиненные рамы подтекали, кое-где обросли плесенью, на полу зеленели лужицы.

– Весной тут холодно спать. Я пробовал любопытства ради. Кости ломит. А летом ничего. Отсюда можете полюбоваться на монументы, на стеллы, на памятники хомячкам, попугаи тоже есть. Если интересно, потом могу отвести. – Нашел среди плесенью покрывшихся книг подзорную трубу и протянул ее Александру. – Посмотрите на правый берег! Мы на холме, да еще и в башне – все, что угодно, можете отсюда видеть, и не надо никуда ездить. Сакре-Кёр, Тур-Эфель. Все, что хотите. В телескоп на звезды ночью можете поглазеть, пожалуйста. И это вам ничего стоить не будет. Где еще такую квартиру найдете? У Шершнева? Да у него там студия, все красками провоняло. Или где? В церкви, у святых отцов, в приюте, где? Нигде такого места больше нет. – И вдруг спросил: – Я слышал, вы в Борегаре работали, там теперь лагерь, и вы советским беженцам помогали?

Александр кивнул. Он хотел сказать, что был там в первые дни сентября, когда только возник лагерь.

– Ну, как там обстановка? Тихая, мирная? Или охрана со штыками? Проволока-пулемет?

Крушевский перестал ходить в Борегар после появления на воротах часовых в советской форме; он помотал головой и сказал, что знал заместителя начальника лагеря, Кострова (фамилия далась с трудом).

– Я так и думал, – оживился старик. – Все врут эти либералисты-солидаристы. Опять врут. Я вчера прочитал тут один листок, «Свободный голос» называется. Вранье на вранье. Противные враки! И голосок за всеми этими враками чувствуется ничтожный, писклявый, жидовский. Опять завели свою шарманку. Лают моськи. Не дает их душонкам покоя победа России. Все хотят великую державу в дерьме вывалять. И кто масло в огонь льет, хотел бы я знать. Да что спрашивать, ответ нам известен: американские жиды! Все беды оттуда. Схожу в Борегар. Там посмотрим, что за фрукт этот Костров, – и подмигнул. – Ладно. Осваивайтесь и приходите к нам чай пить.

«Крепкий старик», – подумал Крушевский, глядя, как тот, с костылем под мышкой, ловко спускается. Стал на землю и поскакал, горбатясь.

Александр пустился бродить, выглядывая из окон. Река, огород, куры, кролики, из сарая старик вывел на веревке козу, привязал к яблоне, ушел в дом. Проплыла баржа, исчезла за мостом. На крыльцо вышел Шершнев, посмотрел наверх, Крушевский ему махнул.

– Счастливо оставаться!

А голос у него зычный. Быстрым легким шагом Шершнев идет сквозь ворота, уходит к мосту. Не догнать. В другой раз. Александр спустился в библиотеку. Сел на табурет. Поднял журнал с оторванной обложкой. «Новый град». 12. Париж 1937. Полистал. «Жребий Пушкина». «Христианство и революция». «Христианин в революции». «Аура чаемой России». Перескочил. «Французская молодежь и проблемы современности». Нашел бинокль. Долго рассматривал мост и другой берег. Металлические барьеры поблескивали. Свежевыкрашенные домики радовали глаз. Полосатый бело-голубой парасоль. Под ним стол, на столе что-то. Наверное, чашки, кофейник. Как обычно. Рядом беленькие летние стулья. Один кверху ногами. Завалился. Детишки бегают. Мальчик с рапирой, девочка с яркой лентой. Хорошо. Жизнь. А если пойти пешком вдоль этой набережной, то через пару километров начинается разруха Сент-Уана…

Он думал, что помолится, как только останется один; старик ушел, но кто-то будто подглядывает. Его занимали мысли, в мыслях были люди. Никак не остаться одному. Мысли ехали сквозь него, как переполненные вагоны, шагали люди, мелькали лица. Что ни человек – история: страхи, надежды, слухи, подозрения… Устал, он так устал… Пока ехали в Аньер, Серж многое рассказал о Боголеповых, предупредил о различных странностях Поликарпыча , а также говорил про размолвку, которая случилась у него с Моргенштерном.

«Альф не виноват. Никого не слушайте, когда будут говорить, а говорить они будут, не слушайте, запомните: Альфред не виноват! Он был готов жениться на старшей дочке, да только она сама ему отказала, а отцу все вывернула так, будто Альф ее бросил. Вот и пойми женщин после этого! Рожала сама, и на всех злая ходила, и в первую очередь у нее Альфред во всем виноват, и всех настроила против него. Точно он самый главный подлец Парижа. Будто в этом городе подлецов мало. Нужно ей было еще одного сделать. Не понимаю! Это просто невезение какое-то. Альфреду не везет на женщин. Несчастный человек. Но это другая история. Тут ему, можно сказать, не повезло совсем. Самое поразительное, эта стерва, зная, что Альфред – настоящий джентльмен, взяла с него слово, что он, если хочет видеться с дочкой, никогда ни при каких условиях не должен говорить ей, что он ее отец. Он – дурак – дал ей слово, и после этого она стала отпускать с ним девочку. Она живет у него по несколько дней. Представляете?»

До 1913 года Арсений и Любовь Боголеповы жили в Нижнем Новгороде, где Арсений по ошибке был арестован, после чего они уехали в Гдов к старшему брату Любови Гавриловны, Федору. От рождения Федор был на одну ногу короток, зато был силен руками: и камень тесал, и железо ковал, прославился надгробиями, оградками, клетками и решетками. Арсений работал машинистом паровоза на линиях Псков – Нарва и Псков – Полоцк. Родилась Лидия, за ней сразу был еще ребенок, но мальчик умер после родов. В Гдове было неспокойно. Дом, в котором жили Боголеповы, находился возле станции. Каждый день на фронт тянулись составы с солдатами, женщины и дети выходили их провожать, приносили еду, воду, махали вслед, плакали; с фронта везли раненых и увечных, мертвых хоронили на Гдовском кладбище, покойников с пением и плачем несли мимо окон Боголеповых. Казачьи разъезды, призванные ловить дезертиров и саботеров, грабили евреев, пьянствовали, нападали на женщин. На берег выбрасывало рыбацкие лодки, были случаи исчезновения людей из собственных квартир, полиция обвиняла контрабандистов, но никого не поймала, журналисты и местные писатели сочиняли фантастические истории, народ придумывал свое: будто из озера выходят кикиморы, похищают спящих. Начиная с шестнадцатого года через город шли обозы с беженцами, они покидали Россию, пророчили несчастья, голод и прочие бедствия, с собой звали, и многие поддались, всё бросили и ушли. Арсений раздумывал, Федор его отговорил, а жаль, дела окончательно испортились: паровозы встали, случилась забастовка, полицейские без раздумий бежали, быстро организовался военный революционный комитет, занял дом губернского предводителя дворянства светлейшего князя Ивана Николаевича Салтыкова, на крыльце особняка часовые по вечерам жгли костер, по улицам ходил патруль с повязками, скоро в Гдове собралась целая рота бандитов, они заняли дом купца Трофимова тоже, расселились по всем брошенным квартирам, пьянствовали, бесчинствовали, с музыкой разъезжали на тачанках по уезду, грабили, выпускали свою газету, провозглашали власть пролетариата в магазинах и на складах, главарем разбойников был некто Булак-Балахович, тех, кто не отдавал свою лошадь или другую скотину, Балахович приказывал пороть на превращенной в эшафот телеге; пороли публично, созывали народ барабанами и горном, часто порка заканчивалась повешением и речью Балаховича, громогласно объявлявшим имущество казненного собственностью Революции. Разграбив город, балаховцы ушли, город заняли белогвардейцы; не успели к ним привыкнуть, как их выбили петербургские большевики. Эти привезли с собой печатный станок и целый штат бюрократов с телефонами, газетами, приказами, лозунгами; за ними, под особой охраной, тянулся обоз с вещами: столы, стулья, люстры, карнизы с бордовыми шторами, флаги, полотнища красного и синего кумача, на которых большими аляповатыми белыми буквами с множеством восклицательных знаков были написаны впечатляющие речи, – всему этому очень скоро нашлось применение, в зданиях бывших купцов возникли кабинеты, на домах появились флаги, вот только с лозунгами не знали, как быть, они были бессмысленной длины, в Гдове не нашлось ни одного здания, на котором можно было бы их как следует растянуть; пока совещались, случился тиф (скончался Федор), налетел Булак-Балахович. На этот раз он был на стороне белой гвардии. Балаховцы разбили тифом изможденных красных и сожгли транспаранты. Горнами и барабанами Балахович собрал весь город на площади, объявил беспощадную войну против насильников, грабителей и поругателей святынь церкви православной, устроил театр с казнями и умчался в Эстонию. Туда же потянулись беженцы, и Боголеповы с ними. Возле границы обоз обстреляла артиллерия. Никого не убило, но много пало лошадей, а другие разбежались. Так и не поняли, кто палил. Лидия была сильно напугана, несколько недель не говорила…