Жан-Луи Кюртис - Французские повести

— Может, тебе хотелось бы, чтоб я, как Шарль, занялся художественными поделками? — спрашивает он. (Уголки его губ при этом дрожат, как всегда, когда он сдерживает улыбку.) — Чтобы я смастерил, например, подвижную скульптуру в духе Кальдера? [30] Александр Кальдер — современный американский скульптор

Они уже не раз смеялись над этой штуковиной, вернее, над честолюбивыми потугами бедняги Шарля.

— Удивляюсь, почему Ариана не пробует своих сил в абстрактной живописи, — говорит Жиль. — Раз он ваяет в манере Кальдера, почему бы ей не писать, как… ну, не знаю, скажем, как Дюбюффэ? [31] Жан Дюбюффэ — современный французский художник-абстракционист Или занялась бы она коллажами. Такая предприимчивая женщина…

— Ой, постарайся, пожалуйста, завтра не смеяться над ней так, как в прошлый раз. Она наверняка это заметила. И он тоже. Ты ее терпеть не можешь, но это еще не причина…

— Ариану? Да я ее просто обожаю! Мы обожаем друг друга… Дорогая, уж не знаю, что ты положила в этот салат, но он такой вкусный, что на тебя надо молиться. В салатах ты просто неподражаема.

И он ласково треплет ее по щеке.

— Ариану? — продолжает он. — Мы с ней друзья-приятели. Я ее очень ценю. Когда-нибудь я напишу ее портрет. Ты увидишь, как он будет похож. Разумеется, словесный портрет в духе моралистов времен классицизма. Ну, знаешь: «Диил или любитель птиц».

— И как ты его озаглавишь? «Ариана или»?..

— Он делает вид, что ищет заглавие.

— «Амазонка нового времени»? — предлагает она.

— Неплохо, неплохо! Но надо более точно определить нашу эпоху. «Новое время» — это слишком расплывчато, да к тому же можно спутать с журналом того же названия. Подожди, я, кажется, придумал: «Амазонка потребительского общества». Либо: «Амазонка цивилизации досуга». Что ты скажешь?

— В самую точку.

— Нет, хорошенько все обдумав, я, пожалуй, назову его просто «Дамочка». Впрочем, это одно и то же.

По лицу Вероники пробегает тень.

— Дамочка?

— Да… Я действительно напишу этот портрет, кроме шуток. Столько интересного можно сказать по поводу нашей дорогой Арианы.

Она с любопытством смотрит на него и говорит:

— До чего же у тебя иногда бывает свирепый вид!

— Это оборотная сторона доброты, дорогая. Я очень, очень добрый, ты же знаешь. Поэтому время от времени я больше не могу, я задыхаюсь, мне необходима разрядка.

— Ариана и Жан-Марк — твои любимые мишени.

— Согласись, что они воплотили в себе все… словом, все то, что я не люблю в сегодняшнем мире.

— А мир сегодня такой же, каким он был всегда.

— Нет, мир сегодня хуже. Широко распространились… как бы это выразить… какие-то дикие взгляды на нравственность.

— Объясни, я не совсем понимаю…

— Я и сам в точности не знаю, что хочу сказать. Но примерно вот что: помнишь Нагорную проповедь в Евангелии? Так вот, переверни там все наоборот, и ты получишь представление о современной морали. Нечем дышать. Мне, во всяком случае.

— Выходит, бедный Жан-Марк антихрист?

— Нет! В общем, ты ведь понимаешь, что я…

— Нет, не совсем. Что тебе в нем так уж не по душе?

— Мы такие разные…

— Это еще не довод.

— Он чертовски самоуверен. Я — нет. Он принимает и одобряет мир таким, какой он есть. Я — нет. Я хочу сказать, современный мир. Он любит деньги и будет много зарабатывать. Я — нет. Он груб и бесчувствен, живет без оглядки на других… Я — нет. Он опустошен. Я — нет. И глубоко… да не стоит, пожалуй, продолжать!

— Нет, почему же, валяй, валяй. Раз уж ты начал.

— Глубоко… это еще не очень заметно, потому что он молод и довольно красив, но с годами это будет проявляться все больше и больше… Это уже теперь проступает в его лице… Не знаю, как бы это объяснить, но где-то между уголками губ и скулами…

— Но что? Ты еще не сказал, что он глубоко… что глубоко?

— Изволь: он вульгарен, глубоко вульгарен.

Это заявление Вероника выслушивает молча. Но взгляд ее снова становится жестким.

— Ты многих людей считаешь вульгарными, — говорит она наконец.

— Да, действительно. Их и в самом деле много, это вытекает из самого определения слова.

— Ты считаешь вульгарными всех, кто не думает как ты, кто не живет как ты. Ты нетерпим.

— Нет, это не так, вот послушай: ты, например, ты думаешь иначе, чем я, и жить хотела бы по-другому. Но ты не вульгарна.

— Уж не знаю, как тебя поблагодарить за такое велико…

— Вероника, не валяй дурака. Ты прекрасно знаешь, что я имею в виду. Извини меня, если я тебя обидел, говоря так о твоем брате. Я не должен был этого делать… Скажи, я тебя обидел?

Она в нерешительности хмурит брови. Потом пожимает плечами.

— Нет, по-настоящему — нет, — говорит она. — И в глубине души я думаю, ты прав.

Он вскакивает с поражающей ее проворностью, опускается перед ней на колени, берет за руки, покрывает их поцелуями…

— Если бы ты только знала, как я тебя люблю, как восхищаюсь тобой за такие вот мелочи, — говорит он с жаром. — Вот именно поэтому ты не вульгарна, ты вся — отрицание вульгарности. Никакой в тебе хитрости, удивительная прямота. Ни тени злопамятства, никаких мелких счетов. Ты без обиняков говоришь, что согласна, даже если тебе и не очень-то приятно быть согласной и говорить об этом. Это так редко встречается, так редко! Ты просто чудо!

Он притягивает ее к себе и целует. Она улыбается, видно, что она счастлива от его слов.

— Такой прямой и красивой девчонки, как ты, да еще чтобы так отлично умела готовить салат, — нет, такой второй во Франции днем с огнем не сыщешь, — шепчет он.

Они смеются. И опять целуются. Она гладит ему щеку кончиками пальцев.

— Я тоже, наверное, не раз тебя ранила, даже не замечая этого, — говорит она. — Да?

Он качает головой — то ли чтобы сказать «нет», то ли чтобы попросить переменить тему — мол, не будем больше об этом.

— Не отрицай, я знаю. Вот, например, когда мы жили у твоих родителей, и я говорила тебе о них… И еще были случаи. Я уверена. Ты настоящий мужчина, в тебе нет ничего женского, и все же ты так чувствителен, так чувствителен. Я не знала никого, кто был бы так чувствителен, как ты.

— Это еще неясно, — говорит он с нарочито серьезным видом, хотя глаза его смеются, — быть может, чувствительность в конечном счете мужская черта? Мы, мужчины, такие хрупкие. Сильный пол — женщины, теперь это становится все очевидней. Вот возьми хотя бы «Илиаду». У всех этих великих героев древности, у Ахиллеса, у Гектора, ну и у всех остальных глаза на мокром месте. Когда они не заняты войной, они только и делают, что умиляются. И в «Песне о Роланде» то же самое: рыцари готовы расплакаться по любому пустяку.

— Забавно! — Она смеется. — Представляю себе, как Ахиллес вытаскивает из кармана платок и утирает глаза.