Жан-Луи Кюртис - Французские повести

Трудно было скрыть от самих себя, что именно на таких, как они, рассчитан «Экспресс». Им так хотелось, чтобы их независимость, ум, веселье, юность были постоянно на виду. Они согласны были даже на шарж — их это устроило бы больше всего, а презрение, которое они испытывали к «Экспресс», оправдывало их в собственных глазах. Неистовость их протеста равнялась их полной зависимости: они, бранясь, листали журнал, комкали его, отшвыривали. Без конца говорили о его беспринципности. Но они его читали — это факт, они были насквозь им пропитаны.

Где могли они найти более точное отражение своих вкусов и желаний? Разве они не молоды? Разве нет у них денег, хоть и в умеренном количестве? «Экспресс» предлагал им все, из чего слагается комфорт: купальные халаты, сенсационные разоблачения, модные пляжи, экзотическую кухню, всякие полезные приспособления, умные обзоры, тайны небожителей, недорогие дачные местечки, симфонии колокольного звона, новые идеи, выходные платьица, замороженные блюда, элегантные мелочи, светские сплетни, самые свежие медицинские советы.

Они втайне мечтали о диванах «честерфилд». «Экспресс» мечтал о них вместе с ними. Большую часть своего отпуска они употребляли на беготню по деревенским распродажам, раздобывая там по дешевке оловянную посуду, соломенные стулья, стаканы, так и звавшие напиться из них, ножи с костяными ручками, разные потемневшие от времени плошки, которые они обращали в драгоценные пепельницы. Они были уверены, что обо всех этих вещах сообщал или сообщит «Экспресс».

Однако при любой покупке они существенно отклонялись от советов «Экспресса». Они ведь все еще не обосновались по-настоящему, и, хотя их именовали охотно «кадрами», у них не было ни гарантированного заработка, ни поощрительных двойных ставок, ни премий, которые получают постоянные служащие, работающие по договору. «Экспресс» же рекламировал под видом маленьких магазинов, недорогих и уютных (пока вы будете выбирать, хозяин по-приятельски предложит вам стаканчик вина и сандвич), такие заведения, где вам переоборудуют квартиру в соответствии с требованиями современной моды, и тут вам не обойтись без беленых стен и бобрикового ковра коричневых тонов (его может заменить разве что мозаичный пол из старинных плиток); хорошо, если будут видны деревянные балки и вдобавок внутренняя лесенка и настоящий камин с горящими в нем дровами, мебель непременно должна быть деревенская, лучше всего провансальская — ее особенно рекомендуют. Реклама неистовствовала: по всему Парижу рекламировались картинные галереи, галантерейные лавки, магазины, книжные и мебельные, торгующие безделушками, даже бакалейные лавки (нередко какой-нибудь старый мелочной торговец вдруг превращался в метра Фромажа в синем фартуке, великого знатока своего дела, орудовавшего в лавочке с деревянными балками и соломенной мебелью), — ну а подобные переоборудования влекли за собой совершенно закономерно повышение цен, поэтому и покупка платья из чистой шерсти, расписанного от руки, или комплекта (две кофты) из пуха, вытканного старой слепой крестьянкой с Оркадских островов («Только у нас, подлинно ручной работы, окрашено растительной краской, ручной вязки»), или роскошной куртки (наполовину джерси, наполовину кожа) для уикенда, охоты, езды на автомобиле становилась совершенно недоступной. Хоть они и заглядывались на витрины антикваров, покупали они только на деревенских распродажах или в наименее посещаемых аукционных залах Отеля Друо (куда они, впрочем, ходили не так часто, как им хотелось бы), точно так же и свой туалет они пополняли, лишь прилежно посещая барахолки или на распродажах, которые устраивали два раза в год старые англичанки в пользу благотворительных деяний англиканской церкви святого Георгия. Здесь в изобилии продавались вполне приличные поношенные вещи, несомненно принадлежавшие ранее дипломатам. Иногда им бывало немного неловко — ведь приходилось пробиваться сквозь густую толпу и долго рыться в груде безобразных вещей — увы, далеко не все англичане обладают тем вкусом, который им приписывают, — прежде чем отыщешь стоящий галстук (пожалуй, все-таки чересчур фривольный для секретаря посольства), или рубашку, которая некогда была безукоризненной, или юбку, которую надо только укоротить. И все же им требовалось именно это или ничего: тут сказывалось постоянное несоответствие между их претензиями (все было для них недостаточно хорошо) и деньгами, которыми они обычно располагали, — и это было хоть и второстепенным, но все же красноречивым признаком их реального положения — они не были исключением; вместо того чтобы покупать в магазинах на распродажах, которые устраиваются повсюду три раза в году, они предпочитали поношенные вещи. В мирке, к которому они принадлежали, как правило, все желали большего, чем могли себе позволить. Не ими это было заведено — таков закон цивилизации, наиболее точным выражением которого стали реклама, иллюстрированные журналы, искусно оформленные витрины, вид улиц и даже, с известной точки зрения, все изделия, которые принято называть «культурными». Поэтому напрасно чувствовали они себя уязвленными, когда робко приценивались к какой-нибудь вещи, пытались торговаться, разглядывали витрины, не решаясь войти, — ведь все эти их унижения и неосуществленные желания тоже были своего рода двигателем торговли. Они гордились, купив что-нибудь подешевле — за бесценок, почти задаром. Но еще больше гордились они (ведь всегда дорого платят за удовольствие дорого заплатить), когда платили дорого, дороже дорогого, сразу, не раздумывая, почти опьянев, за то, что не могло не быть самым прекрасным, единственно прекрасным, совершенным. И чувство унижения и чувство гордости исходили из одного и того же корня, одинаково несли им разочарование и боль. Они понимали, почему это происходит: ведь с утра до вечера все кругом — объявления, рекламы, неон, освещенные витрины — твердило, вопило о том, что они стоят довольно низко на ступенях общественной лестницы. Но им еще повезло — ведь как-никак они не самые обездоленные.

Они были из породы «новых людей», из тех молодых технократов на полпути к успеху, у которых еще не все зубы прорезались. Почти все они были выходцами из мелкобуржуазных семейств, и, как они думали, их прежняя среда теперь уже не могла их удовлетворить: они заглядывались с завистью, с отчаянием даже, на бросающиеся в глаза роскошь, комфорт, изысканность крупных буржуа. У них не было традиций, не было прошлого. Наследства им неоткуда было ждать. Среди всех друзей Жерома и Сильвии только один-единственный происходил из по-настоящему богатой семьи суконщиков с Севера. Солидное и прочное состояние, дома в Лилле, ценные бумаги, поместье в окрестностях Бовэ, золото, серебро, драгоценности, комнаты, сплошь заставленные старинной мебелью. Детство всех других протекало в столовых и спальнях, обставленных в стиле чиппендейл или в нормандском сельском стиле, вернее, его варианте начала тридцатых годов: постели, покрытые пунцовой тафтой, трехстворчатые шкафы, украшенные зеркалами и позолотой, ужасающие квадратные столы с фигурными ножками, вешалки для одежды из поддельных оленьих рогов. При свете семейной лампы готовили они там уроки. На их обязанности лежало выносить помойные ведра, бегать за молоком, а выходя из дому, они неизменно хлопали дверью. Воспоминания детства у всех у них 6ыли схожими, как и те дороги, которыми они шли дальше по жизни: то же медленное отпочкование от родительской среды, те же перспективы, которые, как им казалось, они сами себе наметили.