Кристоф Оно-ди-Био - Сирена

В ушах звучит фраза с раскатистыми «р». Чьи-то руки с силой трясут меня. Я открываю один глаз и вижу мою хозяйку.

— Просыпаться, — добавляет она по-французски, как будто я еще не понял.

Я в чем мать родила. Ее это, похоже, не смущает. Я пытаюсь натянуть на себя простыни, она откидывает их и жестом дает понять, что надо вставать.

— Атанис, — говорит она.

Сердце начинает биться часто-часто.

Она ждет, пока я оденусь. Следит за мной, моя тюремщица, чтобы я не вздумал сбежать. Мы спускаемся.

Я прохожу следом за ней через занавеску. Еще темно. На террасе ни звука, только плеск моря. Деревня крепко спит. В атмосфере чувствуется та живость воздуха, что предшествует неминуемому пробуждению солнца, дымка раннего утра, бодрящая, полная острых запахов природы, аромата мяты и козлиного душка.

За моим столом уже кто-то сидит. Я подхожу.

— Я вас не слишком рано разбудил?

Голос слабенький, дребезжащий. Это голос старичка. Передо мной и сидит старичок, одетый в белый с красным тренировочный костюм из полиэстра. Серо-седые волосы, зачесанные назад, растут низко на лбу. Лицо в морщинах, черты различаю плохо. Я слегка разочарован. И это Атанис?

Он держит в руке дымящуюся кружку.

— Нет, — отвечаю я. — Я уже ломал голову, что, собственно, я здесь делаю.

Я по-прежнему стою. Он показывает на стул напротив:

— Я оставил вам лучшее место.

— Чтобы посмотреть восход солнца?

Он улыбается:

— Не только…

Появляется хозяйка. Ставит передо мной кофе. Перед стариком она опускает глаза.

Он ничего не говорит. Ждет, изучает меня. Я рассматриваю эмблему на его костюме. Профиль увенчанного лаврами атлета, а над ним надпись: «Олимпиакос». Футбольный клуб из Пирея, клуб рабочего класса. Этот человек похож всего лишь на пенсионера, который через пять минут займется тайцзи [102] Один из внутренних стилей ушу; в сокращенном варианте используется как оздоровительная гимнастика. , любуясь рассветом. Или отправится на рыбалку.

Я вдруг слышу шум в воде за его спиной. Всплеск. Он оборачивается к морю: «Дельфины… Смотрите». На волнах играет свет. Ночи осталось недолго. Я различаю в нескольких метрах от набережной очертания, зыбкие, быстрые. И это все.

— Мы пропустили прыжок, жаль, — говорит он и начинает тихонько петь:

Я ставлю чашку на стол с некоторым раздражением. Он умолкает.

— Boy on a Dolphin, вы видели этот фильм? Софи Лорен в роли ныряльщицы за губками на острове Гидра…

Он говорит тягучим голосом, но без всякого акцента.

— Нет, я не видел. Это ради дельфинов вы вызвали меня сюда?

Он улыбается. Я лучше различаю его черты, рисунок морщин на лице, зеленые глаза под антрацитовыми бровями. Их зелень темнее глаз Наны.

— Нет. Не ради дельфинов.

— Ради чего же?

— Моей дочери…

Я перебиваю его:

— Я не знал, что она несовершеннолетняя…

Старичок смотрит на меня удивленно:

— О чем это вы?

— О Дите. повторяю, я не знал, что она несовершеннолетняя.

Он от души смеется.

— Кто это выдумал?

Я ничего не отвечаю.

— Это Нана? — спрашивает он. — Решительно, вся в меня.

Я опускаю глаза. Чувствую себя смешным. Одураченным.

— Не кипятитесь, — говорит он, поднося к губам кружку с горячим чаем. Дует на него, отпивает глоток. — Нана не хотела вас обидеть. Это я попросил ее отправить вас сюда. Что до Диты, нет, нельзя сказать, что она несовершеннолетняя, и заниматься с ней любовью — это удовольствие, нечасто дарованное таким людям, как вы. Могу только порадоваться за вас.

Он смотрит на свои руки.

— Я знаю, что вы запали на Нану, но ни о чем не жалейте. Нана не отдается. По определению, я хотел сказать…

Я поднимаю брови:

— По определению?

Он весь подбирается:

— Полноте, Сезар, не говорите мне, что вы еще не поняли?

Солнце встало вдруг, разом, осветив дымчатым светом наш стол, его лицо, море у нас под ногами. Пение птиц разорвало тишину. Пахло солью и смолой, почти ладаном.

Божья коровка села на его коричневую от солнца руку. Он смотрел, как она ползет по пальцам, останавливается во впадинках между венами и сухожилиями, потом, расправив крылышки, взлетает.

— Где мы?

— В Греции.

— Спасибо, что просветили.

Он улыбнулся.

— Можно назвать этот остров Делосом, Наксосом, Митиленой и даже Итакой, что это меняет?

— Вы здесь живете?

— Живем ли мы?

Он заглянул мне в глаза. С виду добрый дедушка, но что-то в нем меня тревожило.

— Где Нана?

— Всегда недалеко от вас. Но лучше вам с ней больше не видеться. Вы обидитесь на нее и будете не правы. Она это сделала для вашего блага.

— Продинамила меня?

— За это ее и любят… Но не думаю, что она обманула вас во всем. Она даже зашла, на мой взгляд, слишком далеко.

— Я не понимаю.

Он повернулся к морю:

— Молчите. Вот и он.

Маленький пароходик подплывал к берегу. Белый, с голубым корпусом, перила палубы облеплены людьми. Он проскользил по волнам к дамбе в нескольких метрах от нас и остановился. Пришвартовался, спустил трап. Ослепленные солнцем дети под предводительством горстки взрослых сошли на берег веселым войском. Маленькие воины с рюкзаками вместо щитов направились к террасе, расселись. Вышла хозяйка, я впервые увидел ее улыбающейся, принесла молоко и хлеб с медом, который они принялись уписывать за обе щеки. Все болтали, смеялись. Но я не мог отчетливо расслышать, что они говорят. Мне, однако, показалось, что я уловил французские слова. Всплыло воспоминание. Давнее воспоминание.

— Что они приехали смотреть?

— Остров. Старый венецианский форт. Есть еще ликийские гробницы, там, наверху.

И тут словно мощный магнит притянул мой взгляд. Сначала мне показалось, что это мой сын. Те же буйные темные кудри, глаза как будто задумчивые, но на самом деле внимательно глядящие на что-то. Но нет, его волосы были светлее. И что-то блестело у него на шейке. Маленький диск. Серебряный. Я понял. Хотел встать. Но крепкая рука Атаниса удержала меня.

Этот мальчик смотрел на море и солнце. В руке у него был карандаш, и он рисовал в тетради, а рядом лежал одноразовый фотоаппарат. Он рисовал море, он рисовал солнце. Он рисовал эту страну.

Слезы рвались из моей груди.

Мальчик отпил глоток молока, облизал губы, снова посмотрел на море и продолжал рисовать. Опять остановившись, достал из рюкзака пенал, желтый, кожаный, который я сразу узнал, а из этого пенала — ластик, чтобы стереть не устраивающие его линии.