Анна Михальская - Порода. The breed

Я хотела видеть Андрея, а видеть его одного, без тесно прилепившегося к нему Вурлакова, в те дни мне не удавалось. И вот приходилось встречать этот вурлаковский взгляд — напряженный, привычно ловящий не только каждое движение, но даже намек на него — нервный импульс, стремящийся по дуге, впервые нарисованной стариком Павловым. И Павлова, и его дугу — научную ветошь прошлого — гениальный и современный Вурлаков отринул решительно и с презрением.

Сначала я решила, что следящий пристальный взгляд — это черта всякого незаурядного дрессировщика опасных животных. Потом поняла, что все-таки у Валеры он особый. Так смотрят те, кто побывал в тюрьме или на зоне. Так смотрят бродячие собаки в городе. Так смотрят все битые жизнью, битые людьми и не доверяющие уже никому, а потому обреченные на вечную тоску и тревогу, избавление от которой дает только гибель. Именно гибель — не смерть — уготована им.

Какова эта тоска, я узнала только редактируя для нашего «собачьего» сборника первую Валерину статью.

Автор утверждал, что поведение собаки, как и человека, определяется потребностями: если хочется есть — ест, если хочется сразу и есть, и спать, то делает то, чего сильнее в данный момент хочется. На этом и строился метод гуманной дрессировки и управления поведением. Я призадумалась:

— А если я всю жизнь делаю не то, что хочется? Вот сейчас твою статью редактирую.

— Почему это тебе не хочется ее редактировать? Не понравилась? — В Валерином голосе появились скрипучие ноты презрения и угрозы.

— Понравилась, понравилась, — я, как всегда, струсила, поддавшись давлению, — самая ненавистная мне собственная черта, — но я все-таки не понимаю…

— А ты редактируй стиль, а об остальном не думай. Ты же не специалист!

— Да я вообще ничего не понимаю. Другие будут читать и тоже не поймут. Тираж не раскупят. Докучаев денег не даст. Смотри, Валер, — тут я решила действовать уговорами, — специалистов мало, сборник популярный, ты хочешь объяснить на пальцах, сравниваешь собаку с человеком, от этого все только запутывается, становится непонятно.

— И что тебе непонятно?

— Ну, я думаю, есть ведь десять заповедей, и…

— Да это для дураков, твои десять заповедей. Ты их хоть назвать-то можешь? Ничего ведь, небось, сама не помнишь!

— Не в этом дело, — я, к своей досаде, действительно не могла вспомнить почти ничего. В голову лезли “не убий” и “не укради”, с трудом всплыли “не солги” и “не пожелай жены ближнего своего”, что казалось под пристальным Валериным взглядом уж полной чепухой. Я попыталась аргументировать на личном примере:

— Мне постоянно и есть хочется, и спать, а я этого почти не делаю. Докторскую пишу. Вот уж чего не хочется! Ненавижу просто.

— А ты не пиши. Глупости все это. У тебя просто фрустрация. А про фрустрацию в десяти заповедях нету. Вот книжка выйдет, денег с Докучаева слупим, съездишь куда-нибудь, выспишься, отъешься, тогда сама смеяться будешь над своими заповедями с диссертациями.

— А вдруг у Докучаева уже другая потребность, чем книжку нашу издавать? Да и не хочу я никуда. И ничего уже не хочу вообще.

— Вот это и есть фрустрация. Первый признак — когда кажется, что ничего не хочешь. На самом деле у тебя полно потребностей, и все нереализованные, и надежды нет. Потому и ощущение, что не хочется ничего.

— Извини, а надежда — это что? Тоже потребность?

— Потребность. И “бог” твой — тоже потребность. Типичная.

— Ты что, правда думаешь, что Бог — потребность? А что тогда не потребность? Вера, надежда, любовь — все потребности?

— Молчи, женщина, — сказал наконец Андрей, которому стало уже невмоготу. — Давайте чаю лучше выпьем, а то спать хочется.

— Вот видишь, — воскликнула я торжествуя, — ему спать хочется, а он чаю предлагает выпить!

— Лучше водки, — предложил Валера. — А то и у нас фрустрация наступит. Она опасная очень.

— Знаешь, как Белинский ответил Тургеневу, когда они проспорили всю ночь, забрезжил рассвет, а Тургеневу позавтракать захотелось? Неистовый Виссарион сказал: Иван Сергеич, мы еще не решили вопрос о существовании Бога, а вы уже хотите есть! — злобно продолжала я. — Ну и где тут твоя потребность?

— Водки надо выпить, вот что, — упорствовал Вурлаков. — Давай, доктор Сиверков, вали-ка на Плющиху. И закусь прикупи. Деньги вот… возьми. А Белинский твой, Анна, был чахоточный. У них все сикось-накось с потребностями. Сейчас выпьем, пожрем, вот и силы будут. Так поскорей с редактурой и завяжем. И время сэкономим, а то мне на дрессировку скоро пора.

За бутылкой “Абсолюта” (уже роскошь по нашим временам, а тогда вполне возможный вариант) удалось прийти к консенсусу.

— Валер, давай про людей выкинем, а про собак оставим, — предложила я. — Статья ведь в самом деле гениальная!

— Да брось ты, — заскромничал Валера, — гениальная! — Это слово он произнес с явным удовольствием. — Скажешь тоже!

— Совершенно гениальный текст, — убежденно подтвердил Андрей, по-видимому, не замечая моего удивленного взгляда, — они все просто попадают!

Кто, собственно, эти “они”, мне было не вполне ясно — видимо, какие-то невежественные косные недруги, окопавшиеся во враждебных лагерях собачников и дрессировщиков. Они и должны были почему-то попадать от статьи про потребности, подобно тараканам, недавно попадавшим от аэрозоля в моей кухне. Слабый запах инсектицида еще сохранился; он-то, наверное, и навеял Андрею это слово. Впрочем, уточнять, кто же эти они , я не стала, чтобы не вызвать лишних язвительных выпадов против персоналий в бушующем мире отечественного собаководства, не задерживать Валеру и поскорее остаться с Андреем. Последний, к моему огорчению, был, кажется, вовсе не прочь продолжить профессиональные беседы с коллегой. Нельзя сказать, чтобы моя симпатия к Валере от этого увеличилась.

— Ну, Сиверков, пошли, — сказал наконец этот садист (тут я заподозрила, что он действовал совершенно осознанно). — Новую дрессировку покажу. Может, под дога поставлю. Или под бультерьера даже. Есть у меня в сегодняшней группе один беленький такой. Неплохой зверек! Щиплет!

Это был тонко рассчитанный ход: бультерьеры тогда только появились в Москве, и Андрей, как многие не вполне уверенные в себе, избалованные и неагрессивные мужчины, питал к ним страстный интерес. Понятно, что искушение быть фигурантом в схватке с белым бультерьером не оставило мне никаких шансов. Я расценила это как низменную месть Валеры за “потребности”. Коллеги вместе вышли в зимние сумерки. Я смотрела в окно. Странно все это. И Андрей… «Я странен, а не странен кто ж?» — вспомнилось мне. А вот сам Андрей вспоминался с трудом. Так — неуловимый очерк губ — капризных, подвижных… Перемены позы, ракурса, выражения — непрерывные, резкие… Все моментально, мгновенно: жест, мимическая гримаса, появление из ниоткуда, исчезновение в никуда…