Феликс Кандель - Грех жаловаться. Книга притч с извлечениями из хроник

И Ширшик заскулил от переживаний...

7

Филя наколупал смолы с дерева, раскатал, намял пальцами: встала посередке рыжая корова с пузатыми боками, молокогонная – с обвислым выменем, морду отворотила набок.

– А чего у ней хвост кверху?

– Кверху, – сказал Филя. – Гнуса много. Отмахиваться.

И они кивнули понимающе.

Гнуса, и верно, было много. Гнус плодился безостановочно: лопатой не прогребешь. Налетал к вечеру с болота, зудел в трубы, колол спицей, пил ихнюю кровь, и даже Афоня Опухлый был неспособен со своим верным составом.

С его состава они только сытели.

А корова стояла посередке, пламенея боками, и Михалка оглядывал ее с интересом, поминая прошлое.

Сидели они на горушке, на самом припеке, первыми оттаивали с зимы, оттекали талыми водами и назывались потому – Талица.

Туманы падали росой и облаком поднимались ходячим. Пахло по избам хлебом, молоком и веником. Куры под амбарами яички скудахтывали. Рыбу ловили, коров держали, брагу варили, с горем не вязались.

Место называлось – Талица.

Жизнь называлась – Талица.

Еда – Талица.

Радость – Талица.

Всё вокруг – Талица на Талице.

Да и друзья его – Буня, Шустик, Тучка с Мохнаткой – талые к нему души: позови – заступятся.

Где теперь они? Где он? Где Талица?

Головешки горелые…

А Алёна уже подбиралась бочком к общей корове, руку тянула, глаз отводила для обмана.

– Не трожь, – велел Михалка.

Цапнула – и в котомочку: одному не совладать.

С Буней бы побороли, с Шустиком обхитрили, с Тучкой и Мохнаткой одолели зараз двадцать Алён: одному ненатужно, вяловато, как в животе несыто.

Михалка с грустью оглядывал доставшуюся ему братию: отобрать некого.

Ширшик – пугливый. Ларя – дремливый. Стеня – мамкин подол.

Не с кем сговориться, перемигнуться, дружно махнуть в ушкуйники.

Скопили бы сухарей на дорогу, заимели ножи, спроворили луки со стрелами, присмотрели бы ялик под силу, чтобы закатиться в протоки, схорониться по камышам, вылетать с гиканьем наперегон: что плохо кладено, нам дадено.

Никаких тебе Шустиков, никаких Бунь с Мохнатками: атаман Незамай, атаман Ненарок, Чика-атаман, Кокошило и Громыхало.

Пять атаманов, пять неугомонов.

Могутные. Лоб ко лбу.

У каждого броня, у каждого шлем, щиты с копьями, сабли с топорами, рогатины, ножи-засапожники.

Обмолотят при случае как сноп.

Атаман Незамай задохся при пожаре, когда наплыл на Талицу Апышка Живоглот. Атамана Кокошилу угнали в полон вместе с мамкой. Чика с Ненароком сгинули без оглядки от Волкохищной Собаки. А грозносуровый атаман Громыхало, славный добротой и ужасный разбоями, смирно сидел на полатях посреди никудышного народа и глядел с интересом, как мудрил Филя над сосновой шишкой.

Нащипал иголочек покороче, густо натыкал сзади, нащипал длинных – по бокам уткнул, носик-палочку, хохолок-веточку, глазки-смолки: повисла над головами птица-краса, отмахнула зеленые крылья, хвост распушила, вспархивая легонько на ветерке, – Алёне не достать.

Прыгала. Руки тянула. Пальцы топырила. На носочки становилась. Зубы скалила.

Села-захохотала: долго, упрямо, нарочно.

Дур от злости напал.

А птица вспархивала себе и вспархивала, как дразнилась, хрюкнул беспокойно кабаненок, и тогда она оборвала смех, заелозила по бревнам, стала пихать кабаненка головой в котомочку.

Он растопырился – не лезет. Алёна пыхтит – старается. Эти глядят – не встревают.

Атаман Громыхало – тоже...

Шелохнулся дремливый Ларя, спросонья не углядев Алёнину дурь:

– Филя... А Филя...

Ларя дремал вечно с открытыми глазами, голову завалив на плечо, и видел их смыто и неясно, как от слезы в глазу. Порой засыпал на время, углядывая мутные видения, которые ничем не отличались от жизни. Переход от дремоты ко сну проходил незаметно, обратно – тоже, и Ларя уже запутался, где он теперь, и жил так. Сил у Лари не было никаких, желаний тоже, одна забота – отдремать свой срок.

– Филя... – позвал опять.

Встрепенулся Стеня-неразлучник.

Стеня понимал Ларю с полуслова, даже сны угадывал.

К ночи, когда разбирали по полатям, Ларя тянул к Стене руки, плакал, с пупка выворачивался, но Голодуша уволакивал без жалости. "Погоди, – говорил рассудительный Стеня. – Помрут твои, у нас жить станешь. Я скажу. Мамка послушает". И Ларя задремывал успокоенно.

– Филя, – попросил Стеня за друга. – Поесть бы.

И все заскучали.

Филя задрал кверху голову, глянул на небо, но Господа пока не обеспокоил.

– Скоро, – сказал. – Хлеба будет. Каши. Киселей.

– Киселей, – сказал Стеня. – И пирогов.

– Пирогов, – сказал Ларя. – И лапши.

– Лапши, – сказал Ширшик. – И молока.

– Молока, – сказал Михалка, который один из всех помнил, что это такое. – И взвару.

– Взвару, – сказала Алёна, готовя котомочку. – А когда?

– Когда, – повторил Филя Ослабыш. – Уж на тот год. Жором будете жрать. Пуза наращивать. Есть не переесть.

– Не переесть, – повторил Стеня. – А на этот нельзя? Нам зиму не пересидеть.

Крикнул понизу заяц, высоко и пронзительно.

Крикнул еще: до смерти смерть.

Вывалился на полати Облупа Федор, верткий и пугливый, выпалил без задержки:

– След! На подходе! Сапогом с набойкой!..

Беда не приходила в лаптях. Беда обувалась в сапоги. И Филя заблажил в небо, как дожидался этого:

– Боженька мой! Боженька теплый! Боженька мой! Боженька мягкий! Боженька мой! Боженька запашистый!..

Мир обступал кругом, готовый обидеть, и опять заверещал заяц от боли и ужаса, как в чьих-то зубах...

8

"...страну согрешившую казнит Господь смертию, голодом, наведением поганых, гусеницей, бездожием и другими казнями..."

Полез Живуля на звонницу, поплевал на руки – привычное дело, ударил во всполошный колокол на триста пуд, отгоняя напасть от города. Был он нестарый пока, мелкий и коротконогий, шустро прыгал с веревками по поднебесью, звоном будил Господа.

Живуля-звонарь, Живуля-блоха: снизу поглядеть – блоха и есть.

Явилась на небе звезда в крови, солнце всплывало месяцем, "яко погибнуть ему", куры с насеста слетали заполночь: подступали сполошные времена, стон на людях, печаль неутешная, слеза непрестанная.

"...хочу на вас идти, хочу взять и ваш город, как взял этот..."

Город тот во взятии не бывал: брусяной, рубленый, кругом рвы копаны и валы насыпаны, на валах стены, башни шатровые, наугольные, и те башни с городовыми стенами крыты тёсом.

А Живуля всё поплёвывал на руки да скакал блохою – рубаха парусом, дозванивался до Господа, может один он на белом свете, и враги вкруг города костью падали, мором морились, гнили заживо, кожа с ног валилась чулками: приходили они с высокоумием и со смирением отходили в дома свои, – Живуля старался на двоих с Господом, за Живулей как за стеной.