Лоуренс Норфолк - Носорог для Папы Римского [The Pope's Rhinoceros]

— Как мы его туда поднимем? — спрашивает Ответственный за Груз, разглядывая узкую стремянку.

Внутри цоколя бьет фонтан, журчание его отдается эхом.

— Не знаю, — отвечает Капитан, прикидывая, сколько Йорг может весить. Не так уж много, решает он. — Бедный старикан.

Молчание.

— Потащим на себе?

Это оказывается наилучшим вариантом. На полпути у их цветисто разодетого пленника случается приступ изнурительного кашля, продолжающийся до тех пор, пока его не усаживают на «трон». Они толкуют ему об опасностях падения и о том, как холодна вода, затем принимаются за украшения, приколачивая и развешивая, прикалывая и подтягивая, пока импровизированный подиум не облачается в веселую пестроту тканей, розовато-лиловых и салатно-зеленых. Они прикалывают к материи герб Медичи — шесть шаров — и аккуратно прячут края под круговой полосой алого бархата, бахрома которого свисает над самой водой… А поверхность воды внезапно прогибается. Словно мелкая тарелка.

Потом снова разравнивается — шлеп! — привлекая внимание Ответственного за Груз.

— Что это с ней такое?

— С чем?

— Да с водой. Она вроде как это… прогнулась.

Капитан свешивается со стремянки.

— Сейчас все выглядит нормально.

— Она прогнулась. Сам видел.

— Может, рыба?

Лицо Ответственного за Груз выражает сомнение.

— Занятная рыба.

Они спускаются в лодку, и Капитан начинает отталкиваться от дна, двигаясь обратно к дворцу. Прежде чем исчезнуть внутри, он выкрикивает последнее предостережение одинокой фигуре, восседающей на подиуме. Отец Йорг слышит негромкий плеск удаляющейся лодки, затем: «Ни в коем случае не вставай!», затем — ничего. Он один, и ничто не отвлекает его. Он, кажется, на открытом воздухе и, в некотором смысле, «на плаву». Колокола Сан-Дамазо молчат. Мычит корова, но очень далеко. И еще какой-то шум. Голоса?

Это, возможно, томные стоны пробуждающихся завсегдатаев обеденного зала, а может, более жалобное бормотание тех, чьи биваки разбиты в коридорах ниже. Возможно, это поэты, шлифующие перед завтраком пару-другую макаронических строк, или урчащие животы «Царя Каспара и мавританцев», прибывших накануне вечером, но опоздавших на ужин, или же пронзительные взвизгивания и вскрикивания его святейшества, который поужинал еще позже и теперь ведет трудные переговоры со своим отороченным горностаевым мехом ночным горшком (подношением анонимного дарителя, хотя сильное подозрение падает на Биббьену). Собственно, это может быть и храпом последнего, потому что он сладко проспал час подъема и теперь опоздает на представление, едва удержавшись по сю сторону правил приличия. Или это бормотание Гидоля? Его перекатывающиеся «р» и удлиненные дифтонги обладают необыкновенными проникающими свойствами. Он уже поднялся и приступил к работе на кухне, выдувая на corquignolles замысловатые завитушки устричного крема и в то же время зорко приглядывая за пузырящимся горшком густого оранжевого мармелада, в который он скоро опустит шесть связок ощипанных голубей, лежащих в корзине рядом. До слуха его доносится то ли вой, то ли визг, протяжное улюлюканье. Музыканты, озлобленно думает Гидоль. Накануне он поймал их на месте преступления, с окровавленными, в буквальном смысле слова, руками — запущенными в чан с кровяной колбасой, — и, будучи не в состоянии вынести их скулеж (последний раз ели в Монтепульчано, три дня назад, шатаются от голода, обычная чепуха), погнал их прочь, размахивая мясницким ножом и крича вслед, что от Монтепульчано меньше двух дней ходьбы даже для тех, кто обременен виолами. Главный повар, помимо всего прочего, должен уметь внушить страх. У него есть тревожная склонность к робости, но он изгоняет ее из себя благодаря регулярным стычкам с поэтами, которые даже хуже музыкантов: являются к нему по утрам с сияющими лицами и читают оды, посвященные его «праведным трудам». Еще глупее. Кулинария — это искусство обмана, а все остальное — грязь по локти и перегрев у печей. Этим утром никто из них пока не появлялся. Что бы его святейшество ни сказал им накануне, это, кажется, заставило их задуматься. Гидоль заканчивает возиться с устричным кремом и протягивает руку к ведерку с щучьими селезенками. Corquignolles — сложное блюдо, требовательное. Достойное его талантов. Итак, сколько нужно селезенок?

Он смотрит вниз и, когда его взгляд проходит над ободком ведра, замечает что-то маленькое и волокнистое, белое и извилистое, — возможно, сухожилие, вырезанное из свиного филе, или лоскут бланшированной спаржи. Важно, однако, не то, что это такое, но где оно находится, потому что оно лежит на полу. Гидоль хмурится. Берет на пробу одного из голубей и швыряет его в угол. Потом ждет. Наблюдает. Затем, обводя кухню взглядом, он замечает на плитах пола всевозможные отходы, которые обычно не лежат там дольше секунды: капустные кочерыжки, куски хрящей, обрезки внутренностей… Ему надо бы радоваться, ведь ни один повар, достойный зваться таковым, не пожелает чумы у себя на кухне, но вместо этого непрекращающееся присутствие голубя заставляет его встревожиться. Он чувствует странную обеспокоенность. Куда подевались все крысы?

Хлоп!

Вода прогибается снова.

Это не голоса, во всяком случае, не человеческие. Что-то там внизу перемещается. И это не рыба, потому что здесь нет рыбы. Это слышит только отец Йорг, и никто иной. Он приставляет к уху ладонь. Морщит лоб. Что это такое?

Что ж, трудно поверить без рыданий, хотя бы и с сухими глазами, по это на самом деле кот Здоровяк.

Эгей! Э-ге-гей! Сюда, Здоровяк! Здоровяк, давай! Здоровяк! ЗДОРОВЯК!..

Брык … И он взмывал на разделочные столы, лез лапами в корзину с рыбой, оставлял отпечатки на тесте: Здоровяк, длинношерстый рыжий котяра. В кухнях Ватикана никто не обладал более горделивой походкой, чем Здоровяк. Как он прыгал! А как шипел! Оскалив клыки и выпустив когти, Здоровяк крадучись обследовал все углы, на всех наводя ужас. Здоровяк мог скакнуть во всю длину варочной, единым прыжком пересечь судомойню, пролететь сквозь пламя и взять немыслимую высоту. В день его рождения поварята имели обыкновение сплетать гирлянду из крысьих хвостов, с которой Здоровяк разделывался меньше чем за секунду. Одного запаха крысы было достаточно, чтобы он пришел в смертельное бешенство. Тогда он исходил слюной и пускал пену, иногда его даже рвало от ярости, а когда у него под лапами оказывалась убитая крыса, он не довольствовался тем, чтобы просто откусить ей голову, — он сдирал шкуру и потрошил ее, а потом, под громкие, долгие, одобрительные крики, таскал ее внутренности по полу, прежде чем надежно спрятать их в чьих-нибудь башмаках. Все поголовно, от самых пожилых взбивальщиков кремов до самых юных чистильщиков моркови, соглашались: Здоровяк был величайшим крысоловом. Об этом знали и повара, и их подручные. Поварята, истопники, потрошители рыбы, резчики мяса и варщики бульонов не питали на этот счет никаких сомнений. От Нерони и вплоть до удивительно дряхлого старца, который выносил экскременты, выдавленные из кишок только что забитых коров, — любой из обитателей кухонь в ответ на вопрос о самом неутомимом, одаренном, трудолюбивом и популярном работнике кухни указал бы на одного и того же пушистого кандидата: кота Здоровяка, Верховного Крысолова.