Герман Банг - У дороги. Мужняя жена. На пути к границе

— Скоро полночь, — сказал Брандт, — советую вам попытаться вздремнуть. Утром мы выедем отсюда в шесть часов.

Он уже в третий раз повторял нам это. В очаге еще тлел огонь, и в скупом свете настенных светильников он казался выше и худее обычного. Спутанные пряди волос свисали ему на лоб; темные впадины под скулами обозначились еще резче; лоб, нос и острый подбородок, казалось, были высечены из темного мрамора. Только когда он оборачивался, чтобы поворошить угли, мы видели его глаза, и они теперь были большие, блестящие, с удивительно маленькими жесткими зрачками, в которых словно поселился смертельный недуг, грозящий поразить организм, во всем прочем здоровый и способный сопротивляться до последнего.

Он привстал с кресла, но снова рухнул назад с коротким горьким смешком.

— Я, конечно, захмелел, — пробормотал он, — но все еще недостаточно пьян. А знаете ли вы, что от вина в конечном счете трезвеешь? На это уходит несколько дней, неделя, бывает, и год, смотря по тому, что у тебя на душе. Но протрезветь можно. И вот настает утро, когда ты весь чист, просветлен и словно вывернут душой наружу. И похмелья нет, только какое-то приятное чувство отстраненности. Сердце больше не жмет, машина на полном ходу, руки у тебя теплые и сухие. Ты все пялишься и пялишься на что-нибудь одно, к примеру, на собственные ботинки, а не то на рукоятку ножа, которым разрезаешь бумагу, весь во власти восхитительного ощущения, будто ты от всего в стороне, но отнюдь не равнодушен, а, напротив, преисполнен живого интереса ко всему и дивишься лишь, что прежде никогда не видел вещи такими емкими и значительными… Так выпьем еще немножко? — Он держал в руке свернутую газету и, не поднимаясь с места, с ее помощью пододвинул нам бутылку.

Я покачал головой; голова была тяжелая и словно набита дробью. Справа на тахте смутно угадывался силуэт Герды, она полулежала, забившись в угол, и временами начинала моргать глазами, а потом вдруг, вздрогнув, испускала легкий стон.

«Почему только он не даст нам выспаться, — подумал я, — да и сам он разве поднимется на рассвете?»

— А не пора ли нам… — пробормотал я, не двигаясь с места.

— Скоро.

Он пил водку частыми мелкими глотками; я видел, как он подбросил в огонь еще одну чурку.

— Посидим еще четверть часа. Должен признаться, я нуждаюсь в обществе. Не всегда можно удовлетвориться общением с собственными ботинками или ножом для бумаги. Я еще не дорос до этого. Это у меня еще впереди. Может, после войны, посмотрим…

Герда забилась в угол, согнув ноги в коленях. Она примостилась за моей спиной, свернувшись клубком, и я пересел поближе к краю тахты, чтобы она могла вытянуть ноги.

Она вздохнула и вся как-то расслабилась и обмякла. Голова ее упиралась в стенку дивана, и, приподняв Герду, я уложил ее на тахту и поправил под ее головой подушку. Еще раньше мы с Брандтом сняли с нее сапоги, и он позвал экономку и велел ей отыскать где-нибудь женские чулки и шерстяные носки, и мы разрезали ножницами окровавленные лохмотья и, вымыв ноги девушки, перевязали их чистым бинтом.

— Вы любите друг друга? — вдруг спросил он.

Я вздрогнул и в упор уставился на тощую тень, маячившую в кресле у камина. Казалось, все дробинки мыслей сгрудились в моем мозгу в плотную массу, и я ощутил печальную и в то же время светлую непреложную уверенность… и тут колени Герды коснулись моей спины, и я услышал ее дыхание.

— Нет, — сказал я, зная, что говорю неправду: я любил Герду.

И как только это наконец открылось мне, я разъярился на самодовольного франта, который окопался тут в поместье, играя в Сопротивление на свой страх и риск, ради собственного развлечения, и я заговорил повышенным тоном, стараясь смотреть прямо в надменное, самоуверенное лицо, откинутое на спинку кресла.

— Мы прежде даже не были знакомы, — холодно сказал я, — мы увиделись в первый раз, когда нам вынесли смертный приговор.

Брандт мягко засмеялся в потемках.

— Зачем же так на дыбы? Я сразу это заметил. Еще когда я прятался в кустах у Буруда, дожидаясь вас. И с тех пор я все время только это и вижу. Неужели вы сами еще не поняли? А впрочем, ничего удивительного. Готов биться об заклад, что в пути вы пережили немало таких минут, когда вы были бы рады отделаться друг от друга. Верно я говорю?

— Замолчите! — крикнул я и зашарил рукой по столу в поисках рюмки.

— Так… так…

Руки его вынырнули из мрака, и он начал потирать их в свете огня.

— Лицом к лицу с палачами многие отрекались даже от жен и детей. Прежде всего надо жить! Всегда только одно — жить. Можно ползать и пресмыкаться. Только бы жить.

— Неправда!

Я хотел вскочить с тахты, я задыхался, я должен был избавиться от этого отупляющего, унизительного ощущения, будто я нахожусь под водой, а Брандт — огромная хищная рыба в зеленом аквариуме…

Но что-то мешало мне встать, и я снова вяло опустился на тахту и вдруг почувствовал, что Герда держит меня за пояс.

— Еще больше было людей, которые шли на смерть за других, — глухо сказал я, — хотя сами вполне могли бы спастись…

Я снова ожидал услышать тот же жесткий, короткий смешок, но Брандт только кивнул несколько раз подряд, как бы задумавшись о чем-то, и каждый раз вокруг его хищного профиля вспыхивали искры. Он словно пытался продырявить головой окружающий мрак. В голосе его зазвучала усталость.

— Это верно. Разная бывает любовь. Но что хорошего в том, чтобы умереть вместе? В последние мгновения так или иначе все стирается, кроме страха. А если все умрут, то и любовь умрет с ними. Что тогда? — Он помедлил секунду, затем, прикусив нижнюю губу, произнес: — И кто же тогда за все отомстит?..

— Всегда остаются люди, — сказал я. — Но для чего мстить? И кому?

Я умолк и тут же вспомнил Мартина с его несокрушимой рассудительностью. Какой у него был довольный, даже счастливый вид, когда он признался, что взял на заметку кое-каких людей, с которыми расправится после победы! И там, у пожарной каланчи, он не удержался, хотя в том не было никакой нужды, и застрелил безоружного солдата. Что-то такое, видимо, пережили эти люди, отчего у них осталось в душе одно желание, один-единственный помысел.

Я услышал ровное дыхание Герды и понял, что Брандт все правильно подмечал за нами — и у станции Буруд и после, и я перестал спорить, а вместо этого попытался представить себе, что стало бы со мной, случись что-нибудь с ней. Забуду ли я обо всем вскорости? Или сразу? Может, нынешнее мое чувство к ней порождено смертельной угрозой, нависшей над нами, или просто дань молодости? Старая сказка, романтическая условность?

— Да, — произнес он устало, обернувшись к догорающему огню, — наверно, вы правы, только перед смертью два человека могут сблизиться друг с другом до конца и слиться в одно. Счастливы же вы, что вам довелось все это испытать.