Герман Банг - У дороги. Мужняя жена. На пути к границе

Было тихое, сырое, холодное апрельское утро. Птицы еще не проснулись. И выстрелов тоже больше не было слышно. Только все время гудело и потрескивало в ушах. И гулко стучала кровь.

На самых крупных березах, тех, которые под сенью невысоких холмов были обращены к югу, уже появились крошечные блестящие почки, покрытые мягким, как шелк, пушком.

Солнце всплывало все выше и выше, и мы увидели, как от земли начал подниматься пар.

— Слышишь ты что-нибудь?

— Нет.

— Ты думаешь, они оставили погоню?

— Нет, теперь они ее не оставят. Они ведь скольких солдат потеряли.

— Значит, надо идти дальше.

— Да.

— Я сейчас. Еще только несколько минут. Не могу идти. Даже встать и то не могу.

Она лежала на спине во влажном мху, часто и хрипло дыша; губы ее посинели, точно от холода.

Я уже успел подняться, но теперь снова сел, прижавшись грудью к коленям, и начал раскачиваться взад-вперед, стараясь умерить стук сердца.

— Неужели они взяли его живым?

— Ни в коем случае. Он ведь все продумал заранее. Помнишь тот снимок?..

— Да. Если так, мы ничем не могли помочь.

— Да, — подтвердил я, — ничем. Разве что нам удалось бы убить еще нескольких солдат, но вместо каждого убитого немцы прислали бы сюда по дюжине новых.

— И все же…

— О чем ты толкуешь, — сказал я, — сейчас нам нужно бежать отсюда, пока они не собрались с силами.

— А ты убежден, что они знают, где мы сейчас?

— Понятия не имею. Возможно, они давно уже следили за Брандтом и случайно нагрянули как раз тогда, когда мы были у него. Но надежда на это слабая.

— И все же…

— О чем ты?

— Может быть… если бы мы остались там, внизу, может быть, нам удалось бы… я хочу сказать: ведь они одолели его с помощью тех двоих, что взобрались на плотину.

— Ну как, полегчало тебе? — спросил я, поднимаясь на ноги.

Я помог ей встать, и после мне пришлось слегка поддержать ее, потому что она шаталась и хотела снова опуститься на землю. Слабо улыбнувшись, она сделала несколько шагов, точно ребенок, который учится ходить. Я пошел за ней и смахнул с нее травинки, и она медленно побрела дальше, неуверенно пробираясь между деревьев.

— Господи, — пробормотала она, — так вот чувствуешь себя, когда первый раз в жизни встаешь на коньки.

— Ничего, пройдет. Ты только не волнуйся.

Что-то в моем голосе заставило ее резко обернуться, и ее лицо словно бы затопила волна страха, а когда страх схлынул, я увидел, что она стоит передо мной бледная как мел, поникшая, неживая.

— Слушай! — В ее голосе прозвучало такое глухое отчаяние, что у меня сжалось сердце. — Да.

— Ты веришь, что мы?..

— О чем ты?

У нее подгибались ноги, и вся она вдруг как-то обмякла и отяжелела.

— Нет, ничего, — пробормотала она. — Просто мне вдруг померещился… песчаный ров. А сейчас уже легче. Мне сейчас хорошо. А ты уверен, что мы не сбились с пути?

— Да. Мы не можем сбиться. Вот лесная опушка, и нам велено идти краем леса, пока мы не обогнем гору с юга.

— Он упомянул про какой-то хутор.

— Неважно, мы пойдем прямо на восток.

Она вдруг резко встала и схватилась за карман:

— Где пистолет?

— Ты что, потеряла его?

— Да… не знаю…

— Как так?

— Боюсь, что я забыла его… там, когда мы побежали…

Мы молча побрели дальше. Но она вдруг снова остановилась и обернулась ко мне.

— А что, если они его найдут?

— Иди, не останавливайся, — сказал я, оглянувшись назад, — одно из двух: или они знают, что мы были с Брандтом, и тогда они вот-вот явятся сюда. Или же они этого не знают, тогда им и в голову не придет шарить по земле.

Природа вокруг становилась все более дикой, пейзаж унылым, и нигде не было видно людей. Огромные глыбы камня, болота, сухие горные луга, белые нетронутые березовые рощи. Чтобы не оставлять следов, мы обходили низины, где длинными узкими полосами еще лежал снег. Временами мы слышали, как снег осыпался с трав, и казалось, при этом земля испускает глубокий вздох… И всякий раз мы вздрагивали и искали глазами друг друга.

Мы уже не стыдились своего страха. И он нас не отпускал. Оба мы знали, что он поселился в нас, и довольно мельчайшего повода, чтобы он вспыхнул ярким огнем. Мы были одни, нам не от кого было таиться, и целая вечность отделяла нас от того утра, когда нас вели на расстрел, от тех мгновений у горной хижины, в картофельном погребе и на пожарной каланче. Здешняя тишина и бескрайний простор словно отринули время. Мы даже забыли об остальных, вспоминая о них только на привалах, и Герда уже давно не произносила слова «отец».

Мы все время держали курс чуть к югу от вершины, которую указал нам Брандт. Она медленно росла у нас на глазах, и всякий раз, когда мы останавливались, чтобы сориентироваться, гора казалась нам еще крупнее и выше, и все, что простиралось вокруг, много мельче. Скоро она стала для нас как бы маяком, который мы на миг не смели потерять из виду: мы брели, не сводя с нее глаз, а когда валились в траву для минутного отдыха, то всегда располагались так, чтобы видеть ее сквозь деревья.

Мы совсем не ощущали времени, когда солнце было за тучами. Но стоило ему вновь показаться, как все сущее снова обступало нас. Волосы Герды вспыхивали, и вокруг ее головы рассыпались искры.

Наконец мы увидели равнину. Она расстилалась перед нами, словно бездонный равнодушный океан, где тяжело перекатывались волны. У подножия горы мы свернули на юго-восток.

— Теперь уже близко.

Она не ответила, я подошел и опустился на землю рядом с ней. Ее взгляд блуждал где-то.

— Скоро уже дойдем.

Вздрогнув, она внезапно прижалась ко мне, но столь же мгновенно отпрянула назад.

— Не знаю, — зашептала она, — только мне вдруг показалось, будто этому никогда не будет конца и, даже если мы перейдем границу, нам суждено вечно брести все дальше и дальше…

Она помолчала немного, затем, с трудом подбирая выражения, словно все нужные слова остались в ином, прежнем мире, продолжала:

— Будто у нас нет ничего впереди, а мы должны все идти и идти вперед, сколько нам отпущено жить, и вокруг всегда будут только горы и лес. Я не верю, что смогу делать что-нибудь другое, выполнять какую-нибудь работу. Будто жизнь кончилась там, внизу, а все, что будет после, — только повторение прежнего, хоть на иной лад. Странно, но почему-то я уверена, что, перейдя границу, мы почувствуем разочарование. Пустоту.

— В моей жизни не было ничего ярче этих дней, — сказал я. — Будто я всегда только и ждал, чтобы со мной случилось что-нибудь вроде этого. — Я обернулся к ней: — После… помнишь, мы же решили: после?

На ее осунувшемся личике засветилась улыбка, и я заметил, что ее лоб покрылся легким загаром.

— Так много всего, — сказала она, — так много… все перепуталось…