Герман Банг - У дороги. Мужняя жена. На пути к границе

Она согласилась оторвать карманы, но не хотела бросать лоскутки, и я притворился, будто не понимаю, в чем дело, и, пожав плечами, сказал, что готов сберечь их для нее. Она не ответила, просто тщательно сложила их и спрятала в нагрудный карман.

Мы стряхнули с себя самую приметную грязь, Герда выдернула нитки, оставшиеся на линии шва, там, где были пришиты карманы, и спросила, какой у нее вид. Я кивнул: вид вполне приличный, и вдруг вспомнил, что у меня есть расческа, которую мне чудом удалось сохранить. Расческа произвела на нее странное впечатление. Она изумленно вскрикнула, словно обретя предмет из прежнего, почти забытого мира, и, пока она причесывалась, я подумал: хорошо, что я ее не показал Герде раньше. Там, внизу, в застланной туманом лощине, Герда только отшвырнула бы расческу в сторону, и ее стошнило бы, и она вся забилась бы в рыданиях… но с тех пор прошло уже пять часов, и мы давно не слышали выстрелов.

Она все причесывалась и причесывалась, преображаясь у меня на глазах, и с каждым взмахом руки, словно на фотобумаге, проявлялась все отчетливее: сначала глаза, потом нос, рот, узкий белый лоб — он весь только смутно угадывался где-то под копной волос, и уши — маленькие, розовые, как у ребенка.

— Возьми его себе, — сказал я, когда, кончив причесываться, она протянула мне гребешок.

Она явно ждала этого, потому что спрятала гребешок без лишних слов; я подошел к самому краю склона — посмотреть, где нам лучше спуститься, и в ту же минуту мы услыхали лай.

Мы мчались по склону, скользкому, как мыло, по обломкам коры и прелой траве, я чувствовал, как в горле бешено стучит кровь, и думал, что вот сейчас будет конец. Может, мы успеем добежать до скотного двора, может быть, нам удастся спрятаться в сене или нет, под крышкой колодца: там темно, мы сожмемся в комок, затаив дыхание, но что, если колодец заперт, да и все равно следы приведут к нему, и, когда мы почти сбежали со склона и нам оставалось всего с полсотни метров до опушки леса, я вдруг повернул влево и побежал на север.

Вдоль узкой вспаханной полоски поля тянулась тропинка, и, когда мы бежали к ней, скользя по сырей траве и валежнику, и падали, споткнувшись на мокрых корнях, и сучья хлестали нас по глазам, я все время мечтал об одном: только бы добраться до леса, с северной стороны окаймлявшего поле. Пусть уж лучше нас схватят там. Только бы не вытаскивали из копны сена или из колодезной будки и не вели, толкая в спину прикладом, через весь двор усадьбы. Только бы не возвращаться назад неспешным шагом и потом, дождавшись машины на перекрестке, снова ждать, лежа под брезентом, и опять ждать…

Я услышал, как сзади меня окликнула Герда, и тут меня снова захлестнули стыд и страх. Я обернулся назад, но не увидел ее, пробежал еще метров десять, снова стал; я то бежал вперед, повинуясь страху, то, устыдившись, останавливался и ждал.

И вот я увидел ее: она, шатаясь, брела по тропе тяжко и с присвистом дыша, волосы снова упали ей на лицо, так что ей приходилось придерживать их одной рукой, а другой она отбивалась от сучьев.

— Беги! — крикнула она мне.

Ее лицо побелело как мел и стало неузнаваемо, она снова крикнула мне: «Беги!», но я уже отогнал своих докучливых спутников — стыд и страх — и теперь чувствовал только усталость и какое-то оцепенение. И опять — страх…

Мы добрели до северной оконечности поля, здесь опять начинался подъем, не слишком высокий, но все же настолько крутой, что нам пришлось карабкаться на четвереньках. И мы поползли вверх по склону. Я протянул ей руку, чтобы помочь; не знаю, что мне удалось побороть в себе — стыд или страх. Она совсем выбилась из сил, из горла ее вырывались хриплые стоны. Широко раскрыв рот, она глотала воздух, и в груди ее что-то свистело и скрежетало. Слезы струились из ее глаз, она то и дело облизывала губы и все же нашла в себе силы в третий раз крикнуть мне «беги», будто кто-то может бежать вверх по крутому склону, и вот мы уже добрались до верха и проползли на четвереньках первые несколько метров и только потом встали и побрели дальше.

Еще отсрочка.

Я остановился, ожидая, что на краю взгорка сейчас покажутся дула автоматов и за ними каски. Но кругом опять была тишина, были только лес, и его шелест, и еще — наше собственное судорожное дыхание.

— А что, если они на том хуторе?

Она не ответила. Я заметил, что она скинула куртку и, скомкав, сгребла в охапку, и подумал, не должен ли я ей предложить понести сверток.

— Наверно, они на хуторе, — решительно сказал я. — Пошли дальше.

— Может, собака потеряла след на тропинке, — сказал я.

— Лучше помолчим, — выдохнула она, — не гадай попусту, от этого только хуже.

— А может, они устали и решили на всех плюнуть, — упрямо продолжал я, — они ведь простые солдаты, что им до нас? Им-то все равно, поймают нас или нет.

— Они выполняют приказ.

— По-разному можно выполнять приказы.

— А для них это своего рода спорт. И к тому же каждый надеется на повышение.

— Кому нужно повышение? Скоро войне конец.

— Для них это забава, вроде кино, что-то новое, захватывающее: погоня за преступниками. Война невыносимо скучна, когда ничего не случается. Солдатам ведь тоже нужны увлекательные переживания, о которых потом можно будет порассказать дома.

— Может, они пошли той дорогой, на юг, — сказал я.

Она не ответила. Ее угрюмое молчание злило меня.

Во мне вспыхнула обида, и я отодвинулся от нее и начал сдирать кожу со ствола над нашими головами. Не найдя лучшего укрытия, мы второпях залегли под сосной, сваленной ветром.

Земля под соснами была почти сухая, и солнце припекало вовсю. Герда лежала, прикрыв курткой колени, на ней была легкая кофточка с короткими рукавами и с «молнией» на груди. Герда расстегнула «молнию», и я увидел у нее на шейной ямке синяк. Он походил на крошечное сердечко величиной с монетку.

— Может, и пес тоже выдохся, — сказал я.

— Лучше помолчим, — сказала она, — от разговоров не легче. Сколько ни болтай, страх не проходит.

Она наклонилась вперед и начала что-то поправлять у своих ног. На ее лыжных брюках оборвались штрипки, и она засунула их в ботинки, чтобы ненароком на них не наступить.

Мы съели шоколад, но лучше бы мы не ели ничего. Сладкая горечь только усугубила голод; я хотел отдать Герде половину моей доли, но она улыбнулась и покачала головой, и я понял, что снова оплошал.

Мучительно хотелось пить, но воды не было, и Герда, ослушавшись меня, пососала талого снега.

— Перестань! — сказал я. — От этого только сильнее захочешь пить.

— Сильнее нельзя, — сказала она.

— Смотри только не глотай снег, — сказал я, — подержи его во рту, пока не растает, а затем выплюнь.

— Ты, часом, не был в бойскаутах? — спросила она. Мы полежали немного, прислушиваясь к звукам и глядя на перистые облака, недвижно висевшие в небе, и все казалось почти зловеще обыденным, и в гости к нам прискакали белки, игравшие в прятки в верхушках сосен. Мы лежали на боку, следя за ними глазами, а они не замечали нас. И мы лежали совсем тихо, боясь пошевельнуться. В конце концов они спрыгнули на поваленный ствол и прямо над нашими головами исполнили какой-то затейливый танец, мы видели только пушистые хвосты и слышали веселое чмоканье; Герда глубоко вздохнула и, откинувшись на траву, прикрыла глаза рукой. Но тут, видно, что-то вспугнуло белок, потому что они вдруг метнулись вверх и спрятались в ветках сосны над нами.