Яна Жемойтелите - Хороша была Танюша

Когда мы с Петром Ивановичем вернулись домой, я заперлась в туалете и, сев на унитаз, принялась ласкать себя. Я представляла, как это происходит у Тани с Сергеем, ведь происходит, наверное, каждую ночь. Там, в туалете, я тщательно исследовала свое тело, каждый его тайный уголок, как мне того хотелось, а не как это делал ночами Петр Иванович, сладострастно охая и пачкая меня слюной. Я едва сдерживалась, чтобы не выпустить стон, тело мое стало как будто расширяться и почти заполнило собой тесное пространство туалета, мне уже хотелось кричать, и вот в тягучем приближении взрыва я протяжно замычала, как корова, требующая освобождения от тяжести молока в вымени. И в этот момент за дверью раздался голос Петра Ивановича: «Солнышко, тебе там плохо?» — «Нет, — ответила я, едва разлепляя губы. — Очень хорошо».

— Зачем ты спросил… ну, о любви пожилого мужчины? — я вернулась в действительность. — Ты еще далеко не старпер. Хотя я тоже не девочка.

— Не обращай внимания. Это никак не связано с тобой. Просто очень уж похожая история… — он еще колебался, стоит ли мне рассказывать, однако продолжил. — Моему отцу было шестьдесят три, когда он бросил все и ушел к молодой женщине. Попытался обустроиться с ней в Финляндии, даже приобрел там дом…

— Твой отец ушел к молодой?

Вот это так поворот сюжета! А я-то наивно думала, что высшие чиновники — а отец Сергея был прокурор республики — не разводились, им нельзя было анкету портить, да ведь еще надо собственность делить.

— Из-за нее отец подал в отставку, признался матери, что намерен начать новую жизнь, а ее хватил инсульт, и она больше не оправилась…

— Так ты поэтому не разговаривал с ним семнадцать лет?

— Ну да.

Можно подумать, сам поступил благороднее. Бросил Таньку и сорвался в Латвию к своей Лайме. А Танька из-за этого, между прочим, утопилась. Может, конечно, перед этим выпила хорошенько, но это не меняет дело. Ей было всего тридцать пять. И за это, Сергей Ветров, я в скором времени тебе отомщу! Знаешь такое слово «kosto»? Ему научил меня Шаша Шоршуев из поселка Кестеньга Лоухского района.

— Где вы были 20 декабря с восемнадцати-тридцати до девятнадцати? — следователь спрашивал напористо, перегибаясь через стол. У него была давно не мытая голова, и при каждом слове на черный потертый дерматин казенного стола сыпалась перхоть. И костюм был на нем сильно потертый. Наверное, когда-то он в нем женился, и никак не получалось доносить его до дыр.

— Где была? На лекции. В пятницу у второго курса лекция с семнадцати-тридцати до девятнадцати.

В тот день на мне как раз была новая красная кофточка, которую я купила с рук, и я хорошо запомнила, как таращилась на меня студентка со второй парты, переживая неодолимую зависть.

— Кто может подтвердить, что вы были именно на лекции?

— Студенты, конечно. Второго курса. А почему вы спра…

— Вы знакомы с Григорием Растрепиным? — в голосе следователя звучали жесткие, ничего хорошего не предвещавшие нотки.

— Да, знакома. Это мой двоюродный брат.

— И у вас, очевидно, были к нему определенные претензии?

— Претензии? В общем-то были. Да.

Я же не могла ответить, что не имею к Гришке Растрепину никаких претензий. Хотя для меня он попросту умер, и окна моей старой квартиры, которую некогда я так любила, превратились в пустые черепные глазницы. Я всегда отворачивалась, когда троллейбус проезжал мимо, и делала вид, что меня там никогда не было.

— В 1987 году Григорий Растрепин прописался в квартире вашей матери Варвары Ивановны Растрепиной как близкий родственник, и после смерти ответственного квартиросъемщика право проживания осталось за ним. Так?

В кабинете следователя голая лампочка на потолке источала едко-желтый ядовитый свет, и его казенные фразы пропитывал тот же яд, отравляющий само существование в корне. Я подумала, как же он может каждый день сидеть под этой лампочкой в кабинете с серо-зелеными стенами, познавая текущую за окном жизнь только с темных ее сторон. Но одновременно мне пришло в голову: а что если издали какой-то новый закон, и Гришку теперь будут выселять из моей квартиры вместе с тетей Катей. Но тогда при чем здесь вечер пятницы? И не все ли равно, где я провела его.

— Ваше алиби я обязательно проверю, — следователь в очередной раз тряхнул головой.

Я вздрогнула:

— Алиби? Какое алиби?

— Алиби. Вы подозреваетесь в убийстве Григория Растрепина.

— Что-о?

Следователь разложил передо мной фотографии, на которых Гришка лежал на снегу в луже крови с приоткрытым ртом и смотрел в небо недоуменными белесыми глазами.

— Это… Это что же такое? — я в ужасе поднесла ладонь ко рту, чтобы не закричать.

— Фотографии с места преступления. Григория убили 20 декабря вечером в собственном дворе, когда он возвращался с работы. Хотите сказать, что ничего об этом не слышали?

Я отчаянно замотала головой.

— Но мы же не общались с того самого момента, как…

— Вот именно. Как он отнял у вас квартиру. Чем не мотив для убийства?

— Но какой же теперь в этом смысл? — я кое-как собралась с мыслями. — Квартиру все равно не вернуть.

— А просто отомстить? Других врагов у Растрепина не было. Характеристика с места работы хорошая, с бандитами не знался. Судя по всему, честный был парень.

— Который квартиру у меня оттяпал честно, на законных основаниях, да? Хорошие у нас законы, если за их соблюдение можно человека убить! — меня прошиб липкий, едкий пот, кажется, даже намокли подмышки, чего не случалось со школьной юности.

— Я и не утверждаю, что вы убили его сами, не так-то просто завалить ножом такого лося.

— Ножом? В горло?

— А почему вы решили, что в горло? — в голосе следователя сквозануло явное подозрение, и отнюдь не напрасно.

— Ну-у на фотографии голова в луже крови. Думаю, перерезали артерию. И это очень странно. Сейчас больше из пистолета мочат, — я попробовала отболтаться. — Застрелить куда проще, причем это наверняка.

— Выстрел слышен. И остается пуля. А в данном случае орудие преступления не обнаружено, — следователь откинулся на стуле, не спуская с меня холодных испытующих глаз. — У вашего мужа есть коллекционные кинжалы?

— Да. Один ему подарили в Бухаре лет тридцать назад. Потом, офицерский кортик он из Севастополя привез… Послушайте, но Петр Иванович едва ходит, при чем тут его коллекция? Это чисто декоративные штуки, висят себе на ковре…

— Вот вы, Софья Михайловна, литературой занимаетесь. А сами не слышали, что ружье, которое висит на стенке, обязательно должно выстрелить, — он откинул волосы со лба пятерней, и на стол опять посыпалась перхоть.

— Так это только в театре. А в жизни висит себе и висит. Жизнь — сырой материал, в ней сюжеты обрываются на середине…