Вячеслав Ставецкий - Повести

К вечеру облака рассеялись, и над заревом высыпали звезды, крупные, как пятаки. Звезды складывались в созвездия, и, разглядывая их в проеме окна, Иосиф жалел, что так и не запомнил, как они называются. Звезды были очень красивы. Перемигиваясь в синеватом небе, они образовывали сложные, пульсирующие узоры, казавшиеся гигантской надписью на каком–то древнем, первобытном языке, который люди давно разучились понимать. Впервые в жизни по–настоящему залюбовавшись ими, Иосиф развлекал себя тем, что давал им названия, которые ему подсказывал лежащий вокруг город. Над ним в ночной дымке плыли особенные, не отмеченные ни на одной звездной карте сталинградские созвездия — созвездие Тракторного завода, созвездие Элеватора, созвездие Волги, созвездие Баррикад, и, вслушиваясь в эти диковинные имена, Иосиф думал о том, что они как нельзя лучше подходят этому суровому, опаленному багровым заревом небу.

Звезды наводили его на мысли о других мирах, о тех далеких и, вероятно, обитаемых планетах, с которых Земля должна была казаться такой же крошечной, затерянной в мироздании точкой, как они сами. Было как–то странно и даже тоскливо при мысли, что там, на Марсе, на Юпитере, на Венере, где все наверняка устроено более разумно, ничего не знают об этой войне, об этом страшном городе, ничего — о нем самом, смотрящем в эту минуту за окно. Даже в самый мощный телескоп оттуда могли, в лучшем случае, разглядеть лишь зарево северных сталинградских окраин, но даже так едва ли могли догадаться о его причинах. Самые страшные пожарища этой войны, вероятно, так навсегда и останутся для них лишь далекими непонятными бликами на поверхности чужой планеты, и точно так же завтра там, наверху, не узнают причины той вспышки, которая заберет его домой.

Иосиф вспомнил, как в детстве, прочитав случайно попавшую к нему в руки книгу о космических путешествиях, мечтал о том, как построит ракету и улетит в ней к звездам. Точно так же он мечтал улететь к ним и теперь, когда другого пути к бегству из этого города у него уже не оставалось. Впрочем, сейчас, когда самое страшное было позади и он смотрел на свое положение другими глазами, Иосиф мог с уверенностью сказать, что его желание уже отчасти сбылось. Эта квартира и была его космическим кораблем, маленьким клочком обособленного пространства, с первого дня следовавшего своим собственным, независимым от города курсом. Все это время она уносила Иосифа прочь от войны, и теперь та была от него так же далеко, как война, происходившая на другой планете. Нужно только покрепче пристегнуть ремни и ничего не бояться.

Только сейчас, оглядываясь на проведенные здесь дни, Иосиф по–настоящему понимал, что эта квартира и была конечным пунктом его назначения, местом, где ему напоследок предстояло узнать нечто важное, чего он никогда бы не узнал где–то еще. Всю свою жизнь он, сам того не зная, шел сюда, шаг за шагом приближался к этому месту, и уже в тот момент, когда он садился в военный эшелон в Констанце, он покупал билет на эту улицу, в эту квартиру. Он не смог бы уклониться от встречи с ней, даже если бы очень того захотел, и те советские пули, которые две недели тому назад загнали его в темный, окутанный пылевым облаком подъезд, были лишь посредниками, указавшими ему верное направление. И вот теперь он прибыл. Он именно там, где ему положено быть.

Красные и белые отсветы от взмывающих в небо ракет ложились только на полу в гостиной — в спальне царила почти полная темнота, рассеивал которую лишь падавший на осколки зеркала в трюмо лунный свет. Южная часть Сталинграда спала беспробудным сном, точно дела остального города ее не касались, и даже русские, чьи снаряды еще вчера ночью глухо рвались в окрестностях элеватора, больше не пытались нащупать огнем расположение немецких мортир. Вся сила их артиллерии сейчас сосредоточилась на том, чтобы сдержать немецкий натиск на севере, и сюда докатывалось только эхо отдаленной пальбы.

Уже сквозь сон Иосиф представлял, как отдыхают сейчас, как курят и треплются где–то там, в пропахшей прелым зерном темноте элеватора его артиллеристы, как кто–то чистит и смазывает мортиры «Карл», готовя их к завтрашнему обстрелу. «Карл»… У его смерти есть имя. Не каждый может похвастаться этим так же, как он. Наверное, они славные ребята, эти Фриц и Ганс, которые завтра проснутся, подойдут к своей пушке, любовно похлопают ее по замку и начнут готовить к бою. Пусть делают свою работу хорошо. Он больше не боится. Тот страх, который привел его сюда, был больше над ним не властен. Сегодня он выиграл свою войну.

Окончательно примиренный этой мыслью с тем, что минутами все же смутно скреблось у него на душе, Иосиф поудобнее устроился на полу, запахнулся в шинель и через некоторое время уснул — впервые с того дня, как снаряды упали на квартал с красной ротондой. Дыхание его было ровным и спокойным, и ничто до самого утра не беспокоило его — ни всполохи осветительных ракет, ни рокот канонады, ни зарево далеких пожарищ.

Под утро орудийная пальба на севере стала слабее, и вместо непрерывных, сливавшихся в один сплошной гул раскатов там раздавались лишь отдельные хлопки, перемежавшиеся такими же редкими, вялыми очередями. Вероятно, за ночь первая волна немецкой атаки на береговые укрепления русских выдохлась, и бои там вновь приобрели позиционный характер. Стихли и таинственные скрипы наверху. Утро было ясным и тихим и, если бы не редкие взрывы в районе Тракторного завода, то и почти мирным, совсем как в начале августа, когда война только подкрадывалась к окраинам города.

Когда на стену между окном и буфетом упали первые отсветы зари, над самой крышей дома пронесся стремительный штурмовик, спеша куда–то с утренними вестями, и обстановка комнаты сразу ожила, подалась навстречу новому дню. Всколыхнулась на окне задремавшая занавеска, раскрылась и зашуршала страницами забытая Иосифом на подоконнике книга.

Разбуженный ревом удаляющегося самолета, Иосиф сладко потянулся и посмотрел на часы — те самые бронзовые, стоявшие теперь на комоде часы, которые он починил десять дней тому назад. Было еще только 9:20 — уйма времени, и, обрадованный тем, что не проспал, Иосиф вскочил и потянулся еще раз — еще более сладко и тягуче, с удовольствием слушая, как похрустывают затекшие за ночь косточки. Все его тело наполняли невероятная свежесть и сила, будто он отоспался на целую жизнь вперед. Такое утро хотелось начать с чего–то особенного, и, подумав, он начал его так, как делал это некогда в детстве, в усадьбе дяди Михая.

Сразу отозвалось внутри что–то забытое, юное, дерзкое. Скинув на пол шинель и китель, Иосиф встал у окна, приготовился и, набрав полную грудь воздуха, прокрутил по комнате колесо — с первой же попытки успешно, словно он упражнялся в этом еще только вчера. Рассмеявшись от удовольствия, он проделал его еще и еще раз, так же уверенно, как и в первый. Тело слушалось легко, совсем как в детстве, и, не давая себе передышки, Иосиф сделал стойку на руках, затем сразу «ласточку» и «мостик», почти безукоризненно сел на шпагат. Гантелей не было, и вместо них Иосиф раз двадцать поднял и опустил тяжелые дубовые стулья, ставшие почти невесомыми в его окрепших руках, затем так же легко выполнил рискованную стойку на спинке одного из них, завершил которую виртуозным кувырком на пол. После зарядки тело его согрелось, на шее и груди выступили капельки пота. Иосифа прямо–таки распирало ощущение собственной силы, и, явись только нужда, он играючи поднял бы в воздух буфет, взгромоздил тахту на обеденный стол.