Мария Метлицкая - В тихом городке у моря

В Москве было прохладно – хорошая погода как всегда «застряла» в Ленинграде. Бабка, когда слушала метеосводки, всегда говорила:

– Ну, раз в Ленинграде тепло, значит, скоро придет и к нам. Ну, раз в Ленинграде похолодание – жди у нас!

С вокзала Иван позвонил Нинке. Та обрадовалась ему – он и не ожидал.

– Конечно, приезжай, Ванечка! О чем ты? Я тебя жду! Ох, как я соскучилась, Вань! Но ты сволочь, конечно, хорошая!

На вокзале он купил цветы и большую коробку конфет «Ассорти» – немыслимая удача.

Нинка открыла дверь, и оба замерли на пороге. Нинка по-деревенски охнула, зажала ладонью рот и молча, словно не веря глазам, полным ужаса и испуга, долго крутила головой.

Да и Иван удивился, что уж там – Нинка здорово постарела, да и просто сдала. Исчез любимый пергидрольный, «до потолка», начес, и не было боевого раскраса – ни перламутровых жирных синих теней, ни густой, свалявшейся тяжелыми комьями туши, ни яркой морковной губной помады, по мнению Нинки, молодящей и освежающей.

Перед Иваном стояла пожилая, измученная женщина с небрежно забранным на затылке хвостом пегих волос, с помятым серым лицом и сморщенным и полупустым, без зубов, ртом.

Нинка очнулась, поправила распахнувшийся на груди халат и стала робко оправдываться:

– Ой, Вань! Извини! Жрать готовила – ты ж, наверное, с дороги! А себя прибрать не успела.

Прошли на нищую и неопрятную кухоньку – бардак там стоял неимоверный. Нинка есть Нинка, и он вспомнил, как бабка ругала нерадивую соседку – и неряха она, и неумеха, и все остальное.

Нинка быстро накрыла на стол – отварная картошка, небрежно почищенная тощая селедка и крупно нарезанная вареная колбаса – было видно, что из дешевых. Бабка называла такую «собачья радость». Конечно, из холодильника была вытащена и поллитровка, и он увидел, как Нинка порозовела и оживилась.

«Все понятно, бухает, – понял Иван. – Хотя что удивительного? Одна на целом свете, никого нет, ни родных, ни близких. Родственная душа», – усмехнулся он.

После первой же рюмки Нинку развезло и потянуло на воспоминания – их квартира в Староконюшенном, бабка и дед, он, маленький, скандалы с бабкой и горячие примирения. Попытки устроить личную жизнь, безответная любовь к Митрофанычу и, наконец, переезд. Вспоминая о Митрофаныче, Нинка с гордостью повторяла заветное слово «муж»: «у моего мужа», «мой муж», «мы с мужем». Он понял, почувствовал, что больно ей до сих пор. А ведь со смерти Митрофаныча прошло уже очень много времени.

Нинка рассказала, что работает уборщицей в овощном.

– Работа тяжелая, но знакомая, – хихикнула она. – Да и с прибытком. Девки то того наложут, то этого накидают! Вот и борщик, вот и картошечка жареная! Яблочек там подбросят, апельсинчиков помятых. Вот так и живу, Вань! Ты ж меня знаешь, мне много не надо.

– А квартира, Нин? Ну, Митрофаныча, его однокомнатная? Ее же можно сдавать?

Нинка удивилась вопросу:

– Какая квартира, Вань, и при чем тут я? У меня ж есть квартира. – И Нинка обвела гордым взглядом свою затрапезную комнатушку. – А та, Вань, в смысле, квартира, дочке его досталась. Слава богу, успели ее прописать!

Он покачал головой: а что тут скажешь? Нинка по-прежнему честная и бескорыстная. Нинка-дуреха.

Он видел, что она косится на его ногу и палку, но молчит.

При всей Нинкиной безалаберности и простоте хуже воровства, по словам все той же бабки, были в ней какой-то внутренний такт, деликатность, душевная тонкость и очевидная способность сопереживать.

Оборвав саму себя и кивнув на его ногу, тихо и осторожно она все же спросила:

– Вань, это чё?

Он рассказал. Тоже скупо, стараясь обойтись без подробностей, с прибаутками и смешками, пытаясь смягчить и не выдать своего состояния.

Нинка охала, вскрикивала, качала головой, приговаривая:

– Ну как же так, Ванечка? Как же так, а? И за что тебе, миленький? Такой молодой, а уже инвалид! А пенсия, Вань? Ну что это за пенсия? Плевок от нашей советской, блин, Родины! Вот сволочи, а? А про эту твою… – Нинка нахмурилась. – А про эту твою… сволочь, уж извини, просто молчу! Таких сук вообще отстреливать надо!

Он остановил ее:

– Не надо, Нин. Она мать моего сына.

– Которого она у тебя и отняла, – не сдержалась Нинка и, увидев его лицо, испуганно забормотала: – Все, все, Вань! Больше не буду! Молчу.

Нинка опьянела быстро – сломалась. А раньше выпивку держала. Все так, жизнь меняется, все стареют, и все проходит. Да и досталось ей! Не приведи господи.

Он отвел Нинку в комнату и бережно уложил на диван. Да и самому невыносимо спать хотелось. Вышел покурить на балкон и увидел старую пыльную раскладушку с поржавевшим остовом.

Вытащил, протер ее и, бросив на нее одеяло и подложив под голову свой свитер, осторожно, чтобы не разбудить Нинку, улегся. Конечно, ржавые пружины заскрипели, заныли, но гостеприимной хозяйке было уже все равно – она громко, по-мужичьи, храпела, широко открыв беззубый, старушечий рот.

Рано утром собрался на кладбище – Нинка еще крепко спала. Оставил ей записку и вышел на улицу.

Было хмуро и пасмурно, и он вспомнил о ленинградской ранней весне, о долгой последней прогулке с Мариной по Невскому. Вспомнил Катькин сад, Маринины холодные руки и прохладные твердые губы, ее запах – невыносимо яркий запах женщины – и подумал: «А может, зря? Зря так резко рванул, зря испугался? Ведь никого лучше, чище и благороднее не встречал. Да и Нонна – ах, какой бы сказочной тещей оказалась Нонна Сергеевна! И бабушка Анна Станиславовна, милейшая и умнейшая. Нет, все-таки я дурак. И чего так струхнул? А ведь мог появиться свой дом. Дом, где меня ждут и всегда мне рады».

Откинув дурацкие мысли, он быстро пошел к метро.

Не замечая ничего вокруг, хмурый народ, опустив головы и подняв воротники, спасаясь от колючего ветра, спешил по делам – день был рабочим.

У кладбища Иван купил букет красных гвоздик – спасибо и на этом, цветы по-прежнему были в большом дефиците. Быстро, не смотря по сторонам, дошел до своих. Там все было так же, да и что могло измениться? Хотя нет, не так – цветник неопрятно зарос густым сорняком, а прошлогодние листья мокрой темной гнилой кучей закрывали плиту. Чуть накренился и памятник в разводах от дождя и пыли. А на него смотрели дед и бабка. Бабка, как всегда, с легкой иронией:

– Ну что, блудный внук? Заявился? А мы и не чаяли! Забыл ты нас, Ваня.

А дед… В углу губ обычная ухмылочка:

– А, Ванька! Привет! Как ты там, внук? Опять небось напортачил?

Иван оглянулся, увидел полуразвалившийся фанерный ящик и осторожно присел на него. Ящик качнулся, скрипнул, но устоял. Вынув из кармана пачку сигарет и отсыревшие спички, попробовал прикурить, но не получалось – влажные спички ломались. Чертыхнувшись, он прикурил с пятой попытки и, глядя на фотографию, сказал: