Мария Метлицкая - В тихом городке у моря

Да и мать ее, и бабку соседи не любили и презирали – эта странная семья негласно считалась изгоями.

Иван видел, как Асе хочется на улицу: она часто стояла, жадно вглядываясь в заборную щель – улица манила ее, дразнила шумным детским весельем и завораживала. Иногда она все же решалась и осторожно, с оглядкой, просачивалась за ворота.

Только кончалось все одинаково: ее принимались дразнить, насмехались над ней, тыкали пальцем, обзывали, в игры не принимали, то есть всяко давали понять – ты не своя и нам тебя точно не надо. Несколько раз она вбегала во двор с поцарапанным лицом или фингалом. С глазами, бешеными и горящими от несправедливости и злости, с трясущимися губами.

Но никогда не ревела, ни слезинки! И никогда никому не жаловалась. Хотя кому? Ивана она по-прежнему сторонилась, матери с бабкой боялась, стараясь с ними не сталкиваться.

Как-то Иван услышал, как Люба ругает дочку:

– А чего туда выперлась? Чего ждала? Не примут они тебя, не надейся! Иди в дом! Огребла? Так тебе и надо! В следующий раз будешь умнее.

Он не выдержал, заступился:

– Ну зачем же вы так! Не вступились, не разобрались? А может, девочка не виновата? Может, обидели ее несправедливо? Мир несправедлив, дети существа жестокие.

Люба усмехнулась:

– Учить меня вздумал?

– Да нет. Просто девочку жалко.

– Жалко? – Люба зло сузила глаза. – Вот именно – жалко! Сегодня пожалеете, а завтра тю-тю! Тоже мне, защитник нашелся! Нечего, пусть сама! Да и вообще хорош шляться туда, к этим… Что от них хорошего?

– От кого? – не понял Иван. – От детей? Так это же нормально – общаться с ровесниками! Тем более что…

Но Любка его перебила:

– От людей! От людей ничего хорошего. А ты что, не заметил?

«Интересно, – размышлял он, – кто ее так обидел? Кто так сломал эту яркую, красивую, совсем молодую женщину? Откуда такая ненависть? Ладно к чужим, но к собственной дочери? К матери, к самой себе? Откуда такая ненависть к людям?» Вслух вопросов не задавал, ни к чему. Да и ему не задавали вопросов – от чего убежал, от кого сбежал, почему хромой и так далее.

Но равнодушие, царившее в этой семье, было, кажется, не показушным, а настоящим.

Как только старуха появлялась во дворе, начинались скандалы. Любимое слово – «брехать»: «хватит брехать», «не бреши», «твоя брехня у меня вот где».

Ну а ему надо было налаживать жизнь – что ему до них, до этой семейки?

В школу его не взяли, учитель рисования у них был. Зато взяли в кинотеатр, да не в один, а сразу в два! Их и было всего два – один, в котором по выходным, перед танцами, гоняли старые фильмы, назывался клубом. Второй был действительно кинотеатром, правда, летним, без крыши. А это означало, что в октябре, как только холодало, работу свою он заканчивал.

Но пока было начало августа, и на улицах сладко и пряно пахло перезрелыми, раздавленными фруктами, валяющимися под ногами, и на них, чертыхаясь и матерясь, понося дворников, поскальзывались прохожие. К фруктам здесь относились пренебрежительно. Гнили оранжевые абрикосы, не собранные от лени – своих хватает, с ними бы справиться, а тут еще уличные! Опадала и гнила темная, почти черная, лопнувшая от невыносимой тяжести, перезрелая, крупная слива. Осыпался тутовник, окрашивая треснувший старый асфальт в темно-бордовую кровь. Со стуком падали яблоки и чуть мягче мелкие, желтобокие груши, сладкие до невероятности.

Городок погрузился в тягучую ароматную сладость, в воздухе назойливо звенело постоянное, непрекращающееся жужжание ос. Казалось, поселок притих, затаился в сладкой истоме, липкой влажности, готовясь впасть в долгую зимнюю спячку.

Афишки свои Иван рисовал рьяно, соскучился по работе. Но его старания оценены не были – грудастая, пышная, густо размалеванная, с высокой башней на голове директриса недовольно приговаривала:

– Вот тут вы точно перестарались, любезный! Проще надо бы, проще, а то не поймут! Народ у нас, знаете ли, обычный, провинциальный. А тут… – Она с неодобрением и даже возмущением разглядывала его творение. – Разве это Софи Лорен? Вот лично я бы никогда ее не признала! А это карлик? Луи де Фюнес? Ну знаете ли! Гротеск, это, кажется, так называется? Не надо шаржировать, мой дорогой, не надо выпендриваться! Вот этого точно не надо. – И она с недовольной миной царственно выплывала из его каморки.

– Так комедия же! – растерянно бормотал ей вслед Иван. – Почему бы не… И де Фюнес действительно не из гигантов!

Но по коридору раздавались чеканные шаги начальницы – его мнение ее совсем не интересовало.

Как ему хотелось послать подальше эту чопорную и важную дуру! Только нельзя. Зарплата, конечно, была копеечной, но и без денег оставаться нельзя. Вместе с инвалидной пенсией ему почти хватало.

В день первой зарплаты он принес в дом бутылку белого, большой торт с богатым декором и куклу Таню – как было заявлено на картонной коробке: большую, пучеглазую золотистую блондинку в красивом васильковом кружевном платье, к сожалению, похожую на вредную директрису.

Цепкими руками старуха тут же ухватила бутылку. Любка подивилась торту:

– Дорогой ведь, зачем?

А Ася смотрела на куклу такими глазами, что он чуть не заплакал. Боялась к ней подойти, взять ее в руки, и на ее лице застыла робкая и восхищенная улыбка.

Чтобы ее не смущать, Иван положил куклу на скамейку и ушел к себе.

Вечером пили чай с тортом. Девочка ела жадно и никак не могла наесться, смотрела умоляющими глазами на мать, робея попросить еще. Он, видя это, отрезал большой кусок и положил девочке на тарелку – в конце концов, он был хозяин этого торта!

И тут же перехватил ее смущенный, растерянный и перепуганный взгляд. Мать усмехнулась, бабка, увлеченная едой, все пропустила, а девочка впервые посмотрела на него по-другому – с благодарностью щенка, которого пожалели и не отпихнули.

У него сжалось сердце.

С этого дня они начали разговаривать.

В поселке, совсем неожиданно для него, имелась библиотека, и, что удивительно, вполне неплохая! Книги он брал стопками, пачками, радуясь и предвкушая читательское счастье.

Как-то сообразил взять Асе детские книги, понимая, что до того она в руках их и не держала. Читать она, конечно же, не умела. Иван садился на скамейку под виноградом, а Ася робко пристраивалась рядом, на маленькой ножной табуреточке, покрашенной желтой облупившейся краской.

И он начинал читать вслух.

Андерсен ее поразил – и «Снежная королева», и «Русалочка», и «Дюймовочка», и «Гадкий утенок». Над последней девочка горько плакала. Он понял почему: несмотря на свою красоту, она сама была гадким утенком.

Слушала Ася молча, вопросов не задавала, уставившись на него своими черными, бездонными глазищами. В них читались и испуг, и восхищение, и восторг, и удивление.