Питер Уэйр - Безумие Дэниела ОХолигена

— У тебя нет, случайно, чайного пакетика?

— Нет, я не ношу с собой чайных пакетиков.

— Кипятка, следовательно, тоже нет?

— Нет.

— В таком случае и чайный пакетик ни к чему.

Она достала Христа-младенца из кармана чучела какого-то сумчатого животного, положила его в коробку для журналов и выбралась из вертепа, отряхивая с темного балахона солому.

— Зато удобно, — уведомила она Дэниела. — Настоящая колыбель. Мне во многих довелось спать за все эти годы. Конечно, не очень тепло, но, увы, агиоскопы [37] От греч . hagios, «святой», и scopos, «смотреть», — проем в церковной стене, позволяющий видеть алтарь. нынче так же редки, как и изящно выполненные вифлеемские вертепы, — и она отмахнулась скрюченной ладошкой от оставшейся позади сцены.

— Не слишком достоверно, да? — согласился Дэниел.

— Претенциозная чепуха, как почти и все, что о нем писали и учили в последние две тысячи лет.

Дэниел пришел в восторг. Старуха явно была ревизионисткой.

— Так, по-вашему, он действительно жил?

— Конечно, — она посмотрела вдруг сердито.

— А ясли?

— Не так романтично, конечно, но он и впрямь родился в хлеву.

— А кто в этом виноват? — внезапно огрызнулась величавая Дева Мария на своего миниатюрного супруга. Дэниел остолбенел.

— Не знаю, дорогая, — заскулил малявка Иосиф из Назарета.

Глиняная бровь Пресвятой Девы отчаянно изогнулась.

— «Не знаю, дорогая», — передразнила она и обернулась к Дэниелу и старухе. — Вы только послушайте! Вифлеем в декабре, без предварительной брони! Тьма народа со всей Иудеи — возчики, продавцы оливок, писари, кастраты, — а этот недотепа говорит: «Не волнуйся, дорогая, все будет в порядке, найдем комнату», а я — на восьмом месяце, ну и… Таскаться по улицам на треклятом осле, везде все занято, и, конечно же, — начались схватки. Ни повитухи, ни чистой воды…

— Роды были легкие, — взмолился Иосиф.

— Ничего подобного! Настоящая агония! — Пресвятая Дева так театрально нахмурилась, что Дэниел сразу догадался, что это неправда.

— Все так неожиданно, — опять заныл плотник, — мы думали — впереди целый месяц.

— Замолчали оба, — велела старуха, и они немедленно замерли в своем глиняном безмолвии. Дэниел без сил свалился на ближайшую скамью, прерывисто хрипя и машинально нащупывая ингалятор.

Старуха с видимым удовлетворением отметила его изумление. Затем сама села на скамью и вытащила из балахона палочку лакрицы.

— Хорошо, Дэниел. Тебя ведь Дэниелом зовут?

Он смог только кивнуть.

— Я набросаю тебе самую полную картину — насколько она мне известна. — Старуха сунула в рот липкий кусок лакрицы и жевала ее до тех пор, пока морщины вокруг рта не прочертились черным соком. — Первое, на что следует обратить внимание, — это уверенность плотника, что беременность не прошла полный цикл.

Когда голос наконец подчинился Дэниелу, он просипел:

— Иисус был недоношенный?

— О нет, — осклабилась старуха, — вполне доношенный. Проблема Марии в том, что она зачала его в то время, когда ее муж плотничал в Иерусалиме, где перестраивали Храм. Как ты, наверное, знаешь, Храм просто-напросто разваливался.

— Святой Дух пришел, когда мужа не было дома?

Старуха хихикнула.

— Пришел Назабаш из Дамаска, странствующий точильщик. Он появлялся у Иосифа примерно раз в месяц, правил ему пилы и точил стамески. Еще он рвал зубы, ставил пиявок и отворял кровь. Рвал зубы и правил зубья! — Старуха взвизгнула от собственной остроты. — И так страстно любил ставить пиявок, что страсть овладевала им самим. Так или иначе, — старуха вновь сунула в рот лакрицу, — когда Назабаш прибыл в тот день, Мария — женщина сильнейших эмоций и постоянных желаний — выдумала гнилой зуб и, когда Назабаш сжал его щипцами, повалила точильщика на землю и ответила ему взаимностью. Плод любовной страсти на земляном полу перед тобой. — Перегнувшись к колыбели, старуха вынула из коробки улыбающегося Младенца и нежно прижала его к сердцу.

Дэниел не соображал уже, с чего началась эта беседа и куда она ведет, но понимал, что она придет туда, куда приведет ее старуха. Старуха больше ему не принадлежала, она не зависела от его чувств по поводу ее существования и поведения. На сцене возник неожиданный персонаж, и Дэниела это встревожило. Но когда он заговорил, его реплики звучали довольно беспечно.

— Иосиф заподозрил неверность?

— Нет. Милый и доверчивый человек. Мне грустно так думать, но, будь Иосиф отцом Иисуса, вряд ли бы у того был такой пронзительный и блестящий ум. Незаконнорожденное стало его ремеслом, но ведь история полна такими перевертышами, верно?

— Иисус был умным ребенком?

— О да. Он совмещал интенсивность детского любопытства и упорство ученика с цепким умом и глубокой сосредоточенностью. Замечательные и изощренные поделки заполняли небольшую хижину геодезической конструкции, которую он построил в двенадцать лет. Ему не было еще и четырнадцати, когда в его руки попало финикийское стекло, и он принялся работать с ним, что привело его к созданию универсальной теории, а затем и притчи, благодаря которой его превратили в идола, эксплуатировали и, наконец, распяли, — при этих словах старуха прикоснулась поцелуем к губам терракотового младенца и положила его обратно в колыбель. Когда она повернулась к Дэниелу, по ее сморщенной щеке катилась слеза.

— Что он делал с этим стеклом?

— Наблюдал, как и многие до него, как оно разбивает свет в радугу, но пошел гораздо дальше и исследовал путь, по которому изгибается проходящий сквозь стекло свет. — Эти слова прозвучали настойчиво, как будто старуха сообщала на смертном одре что-то жизненно важное. — У Иосифа было педальное сверло для дерева, и мальчик приспособил его к обработке кусочков стекла в разные формы, которые изменяли их оптические свойства. Используя смесь канифоли и филиппинского песка, он научился полировать диски отшлифованного стекла до прозрачности. Когда ему исполнилось пятнадцать лет, он собрал небольшой телескоп, за шестнадцать веков до того, как голландцы заявили о своем изобретении, а в шестнадцать — инструмент в пятьдесят раз мощнее, чем был у Галилея.

Старуха замолчала, собираясь с духом, и вновь заговорила так же решительно, как и прежде.

— Вскоре он понял, что может исправлять своими линзами слабое зрение, и назаретяне толпились у дома Иосифа и Марии с восхода до сумерек. Иисус мог бы заниматься этим всю оставшуюся жизнь и мирно умереть отцом оптометрии, если бы не один любопытный случай. Случилось так, что, шлифуя монокль для своего дяди, Иисус наткнулся на такую комбинацию стекол и кривизн, которая позволила ему… — старуха принялась подыскивать слова, пока не остановилась на чьих-то не своих… — увидеть мир как он есть. Да, лучше не сказать. Это произошло вскоре после его семнадцатилетия. По ее словам, — старуха кивнула на статую Девы Марии, — парень все утро ходил с этим моноклем в глазу, а затем его обуял приступ вдохновения, он буквально бился головой об стену, столь сильным и замысловатым было неистовство его ума. К обеду Иисус успокоился, но в тот же день соорудил большой воздушный змей, привязал себя к нему и велел отцу запустить змея повыше, чтобы взглянуть на мир в новый монокль. Иосиф говорит, что извел пол-лиги рыбацкой бечевы и, когда змей достиг огромной высоты, мальчик приставил к глазу свой мощный монокль и оглядел мироздание. Уже стемнело, когда Иосиф наконец благополучно спустил Иисуса на землю. Как только тот отошел от воздушного змея и вынул монокль из глаза, он сказал, что знает тайну мира, расположение рая и способ, как туда попасть.