Макс Фрай - Полный НяпиZдинг [сборник, litres]

А остальные песни моего детства были не страшные. Но тоже довольно странные, кроме разве что тех, которые пели в радиопередаче «Радионяня». Там все было логично и понятно.

А потом мне сделалось очень много лет, и стало можно слушать, например, Секспистолз и Нину Хаген. И жизнь окончательно наладилась.

Путь художника

Над городом летают птичьи стаи, тренируются перед долгим полетом в теплые края (и нам бы, что ли, брать с них пример). Птицы в стаях мелкие, такая птичья крошка, снизу кажется, птичья пыль.

Внезапно в небе, прямо над тортом Святого Казимира появляется одинокий летун, очень крупный, судя по очертаниям, аист. Он высоко, выражения его лица снизу не разглядеть, но всем своим видом, всей своей панической пластикой бедняга транслирует внезапное озарение: да я охуел!

Рассматриваем выставленную в витрине скульптуру.

– У этой овцы очень человеческое лицо. Такое перекошенное…

– «Человеческое» и «перекошенное» – это вообще-то синонимы.

Реальность как фанат

Пока дорогие читатели на протяжение десятилетий (десятилетий, Хлодвиг!) переводят хорошие продукты, пытаясь изобрести напиток, который хоть по какому-то критерию можно будет назвать «камрой», и удивить друзей, я могу только меланхолически вздыхать об их горькой участи. Но когда за дело берется дорогая реальность, и в возлюбленном моем Green-Cafe появляются пакеты с этикетками «чай из кофейных ягод», я чувствую себя как футбольный вратарь, только что схлопотавший по башке влетевшей в ворота хоккейной шайбой, потому что, с одной стороны, все сошли с ума и после ебанулись, а с другой, гол все-таки был, ничего не попишешь, один-ноль в твою пользу, дорогая реальность, в этом тайме совершенно точно один-ноль в твою пользу, но мне, конечно, приятно, что ты такой умный, упорный и последовательный фанат.

С гробиком, пожалуйста

Мне много раз пересказывали подобные диалоги, но только что удалось наконец услышать собственными ушами в табачной лавке: «Нам, пожалуйста, если можно, с детским гробиком!»

Покупателей табака легко понять: на фоне совершенно диких антитабачных наклеек, изображающих нездоровые внутренности (по правде сказать, не то чтобы смотреть на изображения здоровых внутренностей было сильно приятней) фотография аккуратного чистенького детского гробика и печальных взрослых особей, склонившихся над ним, выглядит очень мило.

Так происходит переоценка ценностей.

(Впрочем, моя самая любимая наклейка изображает человека с поголубевшим лицом. Он смирно стоит в помещении возле батареи центрального отопления рядом с женщиной, которая испуганно взирает на его изменивший окраску лик. Похоже, чувак начал превращаться в бога Вишну, а это далеко не всегда удобно для близких. Она небось совместную ипотеку планировала и в отпуск недорого, на двоих всегда экономней получается, а этот мерзавец теперь бог-Вишну, все планы псу под хвост.)

С милиционерами(и братьями их полицейскими) такая странная штука: с одной стороны, мы все знаем, что это за стремный народ. А с другой, помним, зачем они, по идее, существуют в природе. В идеале, согласно первоначальному замыслу, милиционеры должны защищать нас от зла.

Я – носитель в некотором роде уникального опыта. Меня вырастили в семье советских оккупантов, с величайшим удовольствием оккупировавших в свое время город Берлин и полагавших (совершенно справедливо) эту оккупацию лучшим и счастливейшим периодом своей жизни. Вокруг жили такие же счастливые оккупанты, пожилые гэдээровские бюргеры с цветами в садах и монгольские послы из монгольского же посольства. Ну и само посольство находилось буквально в половине квартала от нас. У входа в посольство стояла полицейская будка. В будке всегда дежурил дядя-полицай.

Ну то есть ясно, что полицаи были разные, в соответствии с графиком дежурств. Но нам (детям) казалось (видимо, из-за формы), что это был один и тот же дядя-полицай. Наш ангел-хранитель, идеальный взрослый, он был лучше всех. Со всеми неприятностями можно было идти к дяде-полицаю. Он натурально умел чинить поломавшиеся игрушечные машинки, приделывать оторвавшиеся ручки к портфелям, отгонять от мелких нас распоясавшихся старшеклассников и исцелять разбитые коленки одним прикосновением полицайской руки. Ну ладно, не одним. Несколькими прикосновениями. В полицейской будке всегда хранился пластырь, которого, кстати, не было в аптечках наших родителей, сурово орудовавших зеленкой, йодом и в некоторых особо тяжелых случаях бинтами. Думаю, наши родители просто не были приучены к такому буржуйскому баловству. Поэтому с разбитой коленкой следовало идти к дяде-полицаю: он гуманно заклеивал наши раны пластырем и закрывал вопрос.

Ясно, что в трудные минуты я вспоминаю дядю-полицая с печалью – эх, где же ты? В нетрудные минуты я тоже его вспоминаю – с благодарностью за свою причастность к идеальному миру, где нас идеально защищал от наших нестрашных детских бед идеальный, можно сказать, платоновский милиционер. Вернее, полицейский. Но все равно.

Вероятно, – подсказывает мой несуществующий психоаналитик (ростом до неба, с клыками в неуставных местах) – именно из этого идиллического воспоминания родилась в свое время полиция города Вильнюса, защищающая население от дурных снов (а сны от дурного населения). Ну и всех остальных от примерно всего.

Самое невыносимоепри коммуникации с людьми (не какими попало, а замечательными, зачем с другими-то дело иметь) – явственно видеть на них отметины ада, черные дыры, куда уходят все силы, не менее явственно видеть стены, в которые они уперлись лбом и бодро маршируют на месте, не менее явственно – чудовищ, которые их пожирают, всю вот эту красоту, которая проступает порой просто во взгляде, осанке, повороте головы, или в одной-единственной вполне безобидной фразе, вслух или по переписке, неважно, все это может проявиться в любой момент. Не выдумывать, а видеть, это разные вещи, перепутать невозможно, увы.

Самое невыносимое – видеть это и оставлять, как есть, потому что я с этим не справлюсь, уже вот прямо сейчас не справляюсь, все это не моего ума дело, хотя моя (очень моя) печаль, с которой надо жить дальше, ну а как еще. Я нам тут не Господь Бог (уж точно не в большей степени Он, чем каждый сам себе). Отдавать себе в этом отчет, будучи при этом деятельной натурой, крайне мучительно. Но других вариантов нет.

Зато конечно бывают удивительные бонусы: зная кого-то много лет, лично или даже только по текстам, видеть, как в человеке закрываются эти адовы дыры, рушатся стены, с визгом разбегаются невидимые хищные чудовища, как их становится меньше и меньше, а то и вовсе не остается (по крайней мере, из видных мне). И понимать, что человек справился сам. Ну или с чьей-то помощью, но какая разница, справился все равно. Красивей этого зрелища постепенной победы духа над адской трясиной небытия я вообще ничего не знаю. Стоит терпеть этот ваш душный кинотеатр сансары, если в нем иногда показывают вот такое кино.