Александр Донских - Божий мир (сборник)

Стограмм, скрюченный, опухший, съёженным мешком повалился со стога и плюхнулся о деревянный настил. Но вскочил довольно бодро. Постоял, покачиваясь, потирая ушибленный бок; вроде как задумался. Неожиданно, хлопнув себя по голове, вскрикнул:

– У-у, мать вашу, вспомнил: имеется заначка, мужики! Днём я стибрил бутылку у доярок. Хотел тайком один накатить, да бабы привязались: отдай, гад! Я им – дулю. Они обозлились, поколотили меня и в канаву, стервы, загнали. А бутылочка-то цела-а-а!

Пелифанов в предвкушении запотирал ладони, ощерился улыбкой:

– Живей, живей, Григорий батькович, неси её сюды, падлюку!

Стограмм руками откопал в навозе бутылку, чмокнул её, зубами отхватил пробку, втянул от горлышка всей грудью водочный дух и весело-властно рявкнул:

– Давай стаканы́! Чего мешкаешь? Силов нету терпеть!

Стакан отыскался один. Первым выпил Пелифанов, и хватил так, что в горле его хрустнула косточка; занюхал рукавом своего промасленного, клочковатого ватника, хотя на столе лежали куски хлеба.

Стограмм, уже дрожащий в великом нетерпении, выдернул из рук электрика стакан, опрокинул в него бутылку, и старику показалось, что скотник сердился на бутылку, что она медленно пропускала через горлышко светлую желанную струю. Выпил не выпил, но, будто воздух, вдохнул в себя, призакрыл глаза и с минуту, не шевелясь сидел, блаженствуя, весь млея.

Пелифанов набулькал старику, но тот отвёл его руку со стаканом.

– Знаем, знаем, дед Иван, что не пьёшь, – вкось усмехнулся электрик. – Думал, может, с горя примешь. А ты, кажись, по-прежнему такой же: и в радостях, и в передрягах чужой нам. – Помолчав, прибавил ёмко и важно: – Чужак, вот кто ты!

Ещё выпили. Молча посидели, отдышались, пожевали хлеба. Преобразились оба разительно: в глазах залоснилось, плечи вздёрнулись – может, стали из них вытягиваться крылья?

Налили ещё, но уже спокойно, без порывов жажды, и выпили не спеша, даже, кажется, смакуя.

Старик с вязким, тягучим «о-хо-хо» вздохнул, поматывая потупленной головой. Пелифанов заметил:

– Почему, дедушка Иван, вздыхаешь? С осуждением, что ли?

– А чего мне, сынок, вас осуждать? – не сразу отозвался Иван Степанович. Значительно, но тихо примолвил: – Вы сами себя присудили.

– Не понял, дед! То есть как же так – при-су-ди-ли?

Иван Степанович не торопился с ответом, разворошил в топке яростно-жаркие головни, полюбовался на причудливо танцующий огонь, с неохотой перевёл взгляд на запьяневшего, принявшегося икать Пелифанова:

– Совсем не догадываешься? А ежели покумекать?

– Гришка, может, ты догадался?

Пелифанов плечом толкнул задремавшего скотника. Тот повалился с лавки и в первое мгновение, возможно, подумал, что посягнули на бутылку, – схватил и сжал её в клешнятой, заскорузлой руке. Но, поняв, в чём дело, кивнул на стакан:

– Бухнём?

Но Пелифанов досадливо отставил стакан подальше:

– Ну тебя! Дай с дедом поумничать! – беспричинно загоготал он, однако тут же оборвал смех и прищурился на старика: – Ты, дед Иван, голову не морочь мне своими закавыками: как я себя самого мог присудить? Отвечай!

– Хм, молодой ещё, а сообразиловка уже не фурычит. Пьёшь – вот и присудил себя, чего тут непонятного? Зверь не пьёт, дерево не пьёт – чисто и ясно живут. Вон, глянь-кась на коров: ежели пили бы горькую, какое молоко ты брал бы от них, милок? Не молоко – гадость! А ежели яблонька пила бы, какое яблочко ты срывал бы? Поганое! Так-то! По естественному закону живут корова и яблоня, а потому и радуемся мы их молоку и плодам. А что без просыпу пьяный человек? Какой плод от него? Вот и выходит: присудил ты себя к мерзкому в жизнёшке своей плоду. И тебе от него худо, и людям, что вместе с тобой живут-могут, нерадостно.

– Хм, «жизнёшке»… Н-да, старина, рассудил ты: слушаешь тебя – умно́ сказано, гладко, а как копнёшь твои мыслишки – да, да, мыслишки, поганые мыслишки! – глупость видишь гольную и несуразицу. Что же ты, трухлявый пень, сравнил человека с коровой и деревом? Нехорошо-о-о! Обидно, знаешь ли! Со скотом нас рядом поставил… Григорий батькович, а тебе обидно?

Стограмм хотел было что-то ответить, но рыгнул и, похоже, не очень-то разумея разговора, вперился уже стекленеющими глазами в стакан.

Пелифанов махнул рукой на Стограмма и обратился к Сухотину:

– Что же, дед, выходит: по-твоему, мы, люди, не выше коровы и дерева?

– Кто выше, а кто, милок, и ниже.

– Ну ты гнуты! Я, к примеру, как: выше или ниже?

– Дай корове водки – вот тебе и ответ будет. Да и гляньте вы оба на себя в зеркало: запились, опустились, – уже и на человеков-то мало похожи. Оглянитесь: коровы чище и краше любого из вас!

– Глупый ты, старик, как твои разлюбезные коровы! – закипел, размахивая руками, электрик. – Человека сравниваешь с коровой, со скотом! Неспроста, поди, ты не люб нам: не уважаешь че-ло-ве-ка!

– Врёшь! – разгорячился и старик. – Уважаю, но не того, паря, которого и с коровой жалко сравнить.

– Битый ты, дед Иван, и если я тебе сейчас вдарю – вовсе загнёшься. Ладно уж: живи! Но не мешай нам жить. Усёк?

– Усёк, усёк.

– Ты, дед, как-то хитро сказал: будто другое чего усёк.

– И то усёк, и другое, мил человек, усёк.

– Гх, чего другое? Давай-ка досказывай!

– А то, сынок, что с коровами мне, поди, лучше будет, чем с тобой. Пойду к ним спать. Бывайте… человеки!

– Ишь ты! Не, точно, Гришка, я сказал, что не зазря деда Ивана всю жизнь колошматили: было и есть за что. Вредный он, спесивый, про таких говорят: дурило-мученик!.. Наливай, Гришка ты мой стограммович! Вмажем да – на боковую.

Так и сделали: допили бутылку, рядышком растянулись на сене и захрапели с дружным присвистом.

Старик приткнулся подальше от них, поближе к коровам. Надо бы уснуть, набраться сил, унять хворь, чтобы «утречком в мало-мальски человечьем облике предстать перед супружницей, не напугать её и сына с внуком», однако сон не шёл: и в затылке саднило, и в пояснице не утихало, и мысли напирали.

Коровы в стойлах и загонах, пожёвывая сено, сопели, переминались, косили глаза на незнакомого человека, а тот шептал им:

– Что, коровушки, и вам, вижу, не спится. И вас, поди, всякие думушки беспокоят. А у меня, родимые, даже поскрёбывает на сердце! Как так вышло, что люди люто невзлюбили меня? Знаю, знаю – упрямый я, неуступчивый! «Жил бы себе как все», – поди, сказали бы вы, ежели говорить умели бы. Но вот ведь какая штука: не могу жить как все. Что там: не могу, не хочу и не буду, как не приневоливали бы меня! Не смирюсь перед ними! Хотя… знаете, коровушки: к людям-то я тянусь, шибко тянусь. Вот сейчас вместе сидели мы возле печурки, плечом к плечу, у огня, – сла-а-а-вно было, на минутку-другую, кажись, съединились мы душами… Жалко, жалко: старый я, немощный. Что я могу сделать для них? Ничегошеньки!.. Эх, забраться бы сейчас на мою горку, запереться бы в халупёшке!.. «Чёрт тебя, старый хрыч, поймёт, – сказали бы вы мне, коровушки, – то к людям тебя тянет, то удрать от них хочешь на свою дурацкую горку». Тяжко мне, милые, тя-а-ажко. Перепутывается у меня в голове и в сердце, вроде бы узлы вяжутся сами собой… Да-а, старый, старый я!..