Пол Остер - 4321

Никогда ничего подобного не видела, сказала мать. «Коктейли Молотова», выпотрошенные магазины, легавые с пистолетами наготове, пожары, повсюду люди в неистовстве носятся — чистый хаос.

Магазина Сэма больше нет, сказал его отец. Он час назад звонил и сказал, что ничего не осталось. Обезумевшие, дикие звери, вот кто они такие. Вообрази — сжигать собственный район. Глупее этого я не слышал ничего.

Я ложусь спать, объявила его мать. Я вымоталась, а утром спозаранку мне нужно быть в «Леджере».

Больше не надо, Роза, сказал отец.

Чего больше не надо, Станли?

Больше никакой фронтовой фотографии.

Это моя работа. Я должна ее выполнять. Один человек в этой семье уже без работы из-за сегодняшней ночи, и никуда я не денусь — буду работать.

Тебя могут убить.

Не убьют. Мне кажется, все уже почти закончилось. Все разбредались по домам, когда я уходила. Вечеринка свернулась.

Ну, или так она думала, и так считали многие другие, даже мэр Гью Аддоницио, кто просто отмахнулся от беспорядков, мол, всего-навсего несколько бутылок разбили , но когда волнения на следующий вечер начались сызнова, мать Фергусона вновь вышла с фотоаппаратом на улицы, и на сей раз Фергусон был с нею — прихватив свои корреспондентские удостоверения как «Монклер Таймс», так и «Колумбия Спектатор» на тот случай, если его остановит полиция и попросит предъявить документы. Отец провел весь день с Сэмом Бронштейном в его разгромленном магазине спортивных товаров — оценивал ущерб, забивал то, что некогда было витринами, листами фанеры, выискивая то немногое, что пока оставалось, и он все еще не вернулся от Сэма, когда Фергусон с матерью после заката направились к Спрингфильд-авеню. Отец мыслил, что Фергусон здесь для того, чтобы защищать свою мать, но, по мысли Фергусона, он был здесь потому, что хотел быть здесь, поскольку мать его не нуждалась в защите, пока делала свою работу — снимала, а выполняла она ее с примечательным спокойствием и дисциплинированно, казалось ему, так собранно и сосредоточенно на своих действиях, что совсем немного погодя Фергусон осознал, что это она его защищает. В тот вечер в Центральном районе собрался большой отряд журналистов и фотографов, люди из ньюаркских газет, нью-йоркских газет, из журнала «Лайф», из «Тайма» и «Ньюсвика», из «А. П. Рейтерс», из подпольной прессы, черной прессы, бригады радио и телевидения, и все они по большинству держались одной кучей, наблюдая, как вдоль Спрингфильд-авеню катится вал суматохи. Наблюдать такое было тревожно, и Фергусон открыто признался себе, что нервничает, временами ему даже страшно, но он также был взбудоражен и изумлен, совершенно не готов к взрывной энергии, какая вскипала вдоль улицы, к этой смеси накаленной эмоции и безрассудного движения, что, казалось, сплавляют злость и радость в такое чувство, какого он нигде и никогда раньше не встречал, новое чувство, которому еще предстояло дать имя, и не только не было оно чокнутым, каким назвал его отец, оно и глупым не было, поскольку черная толпа систематически набрасывалась на те заведения, которыми владели белые люди, многие из них — белые евреи, и в то же время щадила те, какими владели черные, витрины, на которых были написаны слова «братан по духу», и вот тем самым они сообщали белому человеку, что на него смотрят как на вражеского захватчика и ему пора валить из их страны. Не то чтоб Фергусон это считал хорошей мыслью, но такое хотя бы имело какой-то смысл.

И вновь бунт постепенно сошел на нет, и вновь все разбрелись по домам, и на сей раз казалось, что все закончилось насовсем, вторая ночь двухсуточного загула разрушения и анархического высвобождения, но вот чего не знал никто в расходившейся толпе — что в двадцать минут третьего мэр Аддоницио позвонил губернатору Ричарду Гьюсу и попросил его прислать Национальную гвардию и полицию штата Нью-Джерси. К рассвету через город покатились танки гвардейцев, пять тысяч тяжело вооруженных солдат занимали позиции на улицах Центрального района, и на последующие три дня в Ньюарк вошла Вьетнамская война, поскольку хоть ни один вьетконговец и не называл Мохаммеда Али негритосом, черное население Ньюарка теперь превратили во вьетконговцев.

Губернатор Гьюс: «Это преступное восстание людей, утверждающих, что они ненавидят белого человека, хотя на самом деле ненавидят они Америку».

КПП с колючей проволокой. В десять вечера — комендантский час для машин, к одиннадцати чтоб никого на улицах уже не было. Мародерство прекратилось, и возбуждение первых двух ночей переросло в городскую войну, натуральные боевые действия, где оружием служили винтовки, автоматы и пламя. Белого капитана пожарной охраны по имени Майкл Моран, тридцати восьми лет, отца шестерых детей, застрелили, когда он стоял на лестнице, расследуя сигнал пожарной тревоги на Централ-авеню, и с того момента Гвардия и полиция штата исходили из допущения, что весь город кишит черными снайперами, засевшими на крышах и целящими в любого белого, кто попадался им на глаза. То, что двадцать четыре из двадцати шести людей, убитых в те дни, оказались черными, похоже, опровергало такое допущение, но оно позволило Гвардии и полиции расстрелять тринадцать тысяч патронов, паля прямо в окна квартиры на втором этаже, где проживала женщина по имени Ребекка Браун, к примеру, и убить ее, как это описывал «Стар-Леджер», «шквалом пуль», или всадить еще двадцать три пули в тело Джимми Рутледжа, или подстрелить двадцатичетырехлетнего Билли Фурра за преступление, состоявшее в том, что он взял холодную газировку из уже разграбленного гастронома и отдал ее хотевшему пить фотографу из журнала «Лайф».

При этом мать Фергусона делала все возможное, чтобы и дальше снимать, но ей приходилось работать и днем — фотографировать танки, солдат и теперь уже разгромленные предприятия черных по всему Центральному району, сотни снимков, документировавших все аспекты столкновения, какие она считала значимыми, а поскольку отец Фергусона вогнал себя в панику насчет безопасности Розы, он теперь настаивал на том, чтобы всюду ее сопровождать, куда б та ни отправилась, и все те три дня из такого решения следовало то, что он сидел с нею на заднем сиденье старой «импалы», а Фергусон катал родителей по всему городу, а затем, с приближением комендантского часа, завозил катушки непроявленной пленки в здание редакции «Стар-Леджера», после чего возвращался в квартиру на спокойной Ван-Велсор-плейс. Сквозь ужас тех дней восхищение Фергусона матерью продолжало расти. Чтобы сорокапятилетняя женщина, которая всю жизнь была портретисткой в ателье, а в журналистике начала работать, снимая приемы в садах предместий, могла отправиться делать то, что она делала сейчас, поражало его как одно из самых невероятных человеческих преображений, какие он когда-либо наблюдал. Вот что служило ему единственным утешением, поскольку от всего остального в тот период его тошнило, душе его было тошно, его выворачивало наизнанку, тошнило от мира, в котором он жил, и легче не становилось оттого, что его отец каждый вечер бесился из-за них , проклятых шварцес, и того, как ненавидят они нас , евреев, и это конец всему, объявлял он, он будет ненавидеть их в ответ веки вечные, с этого мига и дальше, ненавидеть их яростно каждую минуту, покуда не настанет тот день, когда он умрет, и вот во время одной такой тирады Фергусону стало до того противно, что он вышел из себя и велел отцу заткнуться, чего прежде никогда в жизни себе не позволял.