Пол Остер - 4321

Временная помощница в отделе новостей на лето, но в реальной жизни — студентка, специализирующаяся по английскому и биологии, которая осенью пойдет на старший курс. Начинающий поэт с далеко идущим планом поступить в медицинский институт, затем двинуть дальше и стать психиатром и наконец подготовиться на психоаналитика — все это само по себе впечатляло, но еще большее впечатление на Фергусона произвело то, как она проводила два лета до нынешнего: жила в Нью-Йорке и отвечала на телефонные звонки горячей линии для самоубийц на углу Восточной Четвертой улицы и Авеню А.

Иными словами, сказал он себе, пока сам он слушал, как пластинка выкручивает из себя зловещие, деморализующие куплеты «Господи, имя Тебе Смерть», Галли работала и спасала жизни. Не все сразу, во что верили Эми и такое множество прочих, а одну за другой, одну за другой. Поговорить по телефону с человеком и постепенно убедить его не жать на спусковой крючок пистолета, который он направил себе в голову. На следующую ночь поговорить с женщиной и медленно убедить ее не глотать целый пузырек пилюль, зажатый у нее в кулаке. Никакого порыва заново изобретать мир снизу доверху, никаких актов революционного неповиновения, а преданность делу добра в сломанном мире, к которому принадлежала, план всю жизнь свою посвятить помощи другим, а это деяние не столько политическое, сколько религиозное — религия без религии или догмы, вера в ценность одиночки, одиночки и одиночки, по отдельности, странствие, что начнется с медицинского института, а затем продлится столько, сколько займет завершение ее психоаналитической подготовки, и пока Эми и орда прочих будут доказывать, что люди больны потому, что больно общество, а если помогать им к этому приспособиться, то им станет только хуже, Галли бы ответила: Вперед, валяйте, улучшайте общество, если сумеете, а люди между тем страдают, и у меня много работы.

Фергусон не только встретил свою следующую , но по мере того, как шло лето, он задавался вопросом, не Единственная ли она, кто затмит всех остальных на весь остаток его дней на этой жалкой, прекрасной земле.

Она переехала к нему в крысиную нору на Крофорд-стрит в начале июля, а поскольку лето в тот год было особенно жарким, они задвинули жалюзи на окнах и, когда сидели дома, превращались в нудистов. Снаружи, по вечерам среди недели, днем и вечером по выходным, они сходили вместе на двенадцать фильмов, посетили шесть игр «Красных Крыльев», четыре раза сыграли в теннис (ультраспортивная Галли неизменно громила его в пропорции два сета к одному), гуляли по кладбищу «Гора Надежды», читая друг дружке стихи и переводы, покуда Галли не расплакалась однажды воскресным днем и не объявила, что ее работа никуда не годится (нет, она не не годится, сказал ей Фергусон, она еще развивается , хотя, казалось, было мало сомнений в том, что у нее более многообещающее будущее в медицине, нежели в литературе), сходили на четыре концерта классической музыки в Истманову школу музыки, Бах, Моцарт, Бах и Веберн, и поглотили многочисленные ужины во всевозможных ресторанах, как приличных, так и похабных, но ни один ужин не стал таким запоминающимся, как тот, что они устроили себе у «Антонио» на Лейк-авеню, где трапеза сопровождалась неумолкаемой музыкой, исполнявшейся человеком по имени Лу Бландизи, который в афишах называл себя «Старомодным аккордеонистом из Маленькой Италии» и, похоже, знал все песни, сочиненные на белом свете, от стандартов американской поп-музыки до ирландских джиг и клезмера из-за Черты оседлости.

Ближе к теме: к первым дням августа они оба произнесли решительную фразу их трех слов несколько десятков раз каждый, те три слова, что скрепляют сделку и объявляют, что обратной дороги нет, и к концу месяца они оба уже начали прикидывать далеко идущие планы, думать постоянные мысли о будущем. Затем случилось неизбежное прощание, и пока любовь Фергусона уезжала учиться свой последний год в колледже в Саут-Гадлей, Массачусетс, он не понимал, как ему теперь без нее выживать.

Восьмое сентября. Лето закончилось, с ним теперь всё. Под окном его спальни рано поутру снова орала детвора, а воздух Рочестера за ночь обрел яркое ощущение начала года — свежеотточенных карандашей и жестких новых ботинок, запах детства, впитавшихся в сами кости воспоминаний о тех прежних днях, когда. Печальный месье Солитёр, сохший по своей отсутствующей Галли каждый час последние десять дней, вернулся в тот день к себе в крысиную нору в половине пятого, и через минуту после своего прибытия, не успел он еще разгрузить коричневый бумажный пакет с ингредиентами своего сегодняшнего ужина, зазвонил телефон. Из редакции «Таймс-Юнион» ему звонил Питтман. Питтман со срочностью в голосе. Питтман, говорящий ему, что «в Аттике что-то затевается» — это тюрьма штата в пятидесяти милях юго-западнее Рочестера, — поэтому он поручает Фергусону и Джанелли отправиться туда завтра с утра пораньше и побеседовать с Винсентом Манкузи, суперинтендантом тюрьмы, и «выяснить, что происходит». Интервью уже назначено на девять часов, Джанелли подберет его в семь, и хотя там пока что какая-то неразбериха, тема может оказаться крупной, поэтому «навостри глаза и уши, Арчи, и не попадай в неприятности».

За прошедший год в нью-йоркских тюрьмах произошло два крупных беспорядка, один — в Оберне на севере штата, а другой — в «Могилах» в Манхаттане, свирепые физические противостояния между заключенными и охраной, которые привели к десяткам предъявленных обвинений и дополнительных кар. Вожаков обоих бунтов — в большинстве своем черных, все отбывали срок за ту или иную форму революционной политики, — перевели в Аттику, чтобы «искоренить зачинщиков», и теперь, когда в калифорнийской тюрьме Сан-Квентин якобы при попытке к бегству застрелили «черную пантеру» Джорджа Джексона — у него пистолет был запрятан в парике афро, который он на себя надел (и некоторые действительно в это верили), заключенные в переполненных нью-йоркских тюрьмах снова подняли шум. Шестьдесят процентов из 2250 заключенных Аттики были черными, сто процентов охраны — белыми, и Фергусон не только не предвкушал визит в это исправительное заведение строгого режима, он ждал его с ужасом. Фергусон радовался, что с ним едет Джанелли — часовая поездка будет достаточно приятна, Том станет с ним разговаривать голосами Кери Гранта и Джин Харлоу, болтать о чемпионате Национальной лиги, но, как только они туда доберутся и войдут в тюрьму, вступят они в ад.

Фергусону этого больше не хотелось. Он выгорел и уже готов был сдаться, сказав себе, что с этим пора кончать, с полдюжины раз за последние восемь или девять месяцев, а потом все-таки ничего с этим не сделав, на сей раз он уже не отступится. Он дошел до края того, что мог бы выдержать. Хватит с него Рочестера, хватит газеты, хватит жить, не отводя взгляда от темного мира бессмысленных войн, лгущих правительств, шпионящих тайных агентов под прикрытием и злых, отчаявшихся людей, оказавшихся в капканах темниц, выстроенных штатом Нью-Йорк. Это больше ничему его не учит. Вновь и вновь он зубрил один и тот же урок и теперь уже знал эту историю наизусть, не успев даже присесть, чтобы ее написать. Rien ne va plus [111] Ставок больше нет ( перен .). Ничто не ладится ( фр .). , как говорили игрокам в Монте-Карло, когда колесо рулетки готово было завертеться вновь. Никаких больше ставок. Он поставил деньги на зеро и проиграл, и теперь пора выходить из игры.