Пол Остер - 4321

Я тоже, сказал Фергусон. Потому я и предлагаю мораторий, запрет на любые контакты с внешним миром.

Ты хочешь сказать, что нам следует запереться в этой комнате и никогда не выходить наружу?

Нет, выходить можно. Но лишь вдвоем. А больше не бегать с другими людьми.

Меня устраивает. Какое мне дело до других людей?

Есть только одна неувязка. ( Пауза, чтобы пыхнуть сигаретой и обдумать то, как это сказать так, чтобы ее не расстроить. ) Нам придется начать видеться немного реже.

Это еще почему?

Потому что те люди, до кого тебе нет дела, — не те, до кого дела нет мне.

И о каких это людях мы говорим?

О тех, кого я тебе навязываю. Билли Блеск, Говард Мелк, Ной Маркс, Бо Джейнард — вся эта банда неприемлемых.

Я не против них, Арчи.

Может, и нет, но ты и не за них, и я не понимаю, чего ради тебе с ними и дальше мириться.

Ты это говоришь для меня или для себя?

Для нас обоих. Меня просто убивает видеть, как ты впадаешь в эти свои уныния.

Я знаю, ты пытаешься быть милым, но считаешь меня мудлом, правда? Зажатой, буржуазной тупицей.

Именно. Девушка со сплошными пятерками и приглашением вернуться в Вудс-Хол на лето непременно должна быть мудлом и тупицей.

Но они же твои друзья. Я не хочу тебя подводить.

Они мои друзья, но нигде не сказано, что они должны быть и твоими друзьями.

Как-то грустно это, нет?

Да не очень. Это просто новый расклад, вот и все.

Я говорю про реже , о том, что нам придется меньше видеться друг с дружкой.

Если качество этого «меньше» — больше, чем то «больше», что у нас с тобой сейчас, тогда это «меньше» будет компенсировать те унылые часы, что я потратил, наблюдая, как ты страдаешь с теми людьми, и «меньше» в итоге побьет «больше», «меньше» фактически и будет «больше».

Они привыкли к новому ритму: только выходные, два конца дня, вечера и ночи в выходные, либо пятница и суббота, либо пятница и воскресенье, либо суббота и воскресенье, кроме тех редких пятниц, суббот или воскресений, когда Фергусон звонил, чтобы отменить свидание в последнюю минуту, что оставляло ему свободу взаимодействовать с одним или более неприемлемых — тем вечером на выходных, который он не делил с Селией, не говоря уже о будних вечерах, если его не заваливало домашней работой для вуза, примерно один вечер из четырех, когда он ужинал с Билли и Джоанной у них дома дальше по улице и они беседовали о писателях, политике, фильмах, художниках и спорте, а сами по очереди держали на руках годовалую Молли и играли с ней, старший брат Билли Блеск, кто верил в Фергусона прежде всех прочих и был его единственным другом-прозаиком в садке поэтов, где он нынче плавал, лишь ему одному удавалось догонять доводы Фергусона о том, почему Фланнери О’Коннор и Грейс Пейли — стилисты более дерзкие и изобретательные, нежели Беллоу, Апдайк или любой другой американец, за исключением разве что Бальдвина, и вот таким вот манером Фергусону удалось не потерять связи с Блесками, Ноем, Говардом, троицей «Суматохи» или с любым из других необходимых, кто держал его в этом мире на якоре. Да, было как-то грустно, как выразилась Селия, но через месяц, а затем и через другой месяц нового расклада он почувствовал, что им это начинает удаваться лучше, дыхание уже стало не таким прерывистым, поскольку уже не нужно было мириться со множеством отвлечений и раздражений, и все же Фергусон понимал, что впереди им предстоит еще очень много труда, что мелкая закавыка, которую он разрешил, — пустяк по сравнению с большим преткновением: он слишком много себя от нее прячет, и если он не найдет сил открыться Селии и рассказать ей все, что ей нужно рассказать о себе, то рано или поздно уничтожит их будущее и в итоге окажется у разбитого корыта.

Третья причина: Можно поспорить, что все их отношения строились на ложной предпосылке. Не то чтоб Фергусон врал Селии, но он упорствовал, скрывая от нее правду о приоритете смерти Арти в формуле любовь-равна-божественной-справедливости, и хоть он ощущал, будто прошлой весной в значительной степени преодолел эту трудность игрой в мяч в Риверсайд-парке, которая вылилась в игры с Селией в виффлбол на все лето, и в Вудс-Холе, и на ферме в Вермонте, особенно в те мрачные недели перед его процессом, когда праздничные, смешливые игры на время отвлекали его от мыслей о часе расплаты в суде, но все равно ни слова не сказал ей об этом. Безумная шестилетняя одержимость подошла к концу, но если он теперь и излечился или же хотя бы частично вернул себе душевное здоровье, то почему же не собрался с духом и не сказал Селии о самоотречении, какому подверг себя в дань своему мертвому близнецу А. Ф.? Потому что ему было страшно. Потому что он боялся, что она его сочтет психом и не захочет больше иметь с ним ничего общего.

Хуже того, еще присутствовала неспособность рассказать ей о его состоянии , открыть секрет его аномального рождения — потомства осла и кобылы, ревущего ишака, который как-то ночью летом 1946 года покрыл симпатичную кобылку в нью-джерсейском овине и зачал мула, Говорящего Мула Фергусона, кто стал существом, не способным произвести никакого потомства, а из-за этого попадал в категорию генетических пустышек, и настолько сокрушительна была для Фергусона эта правда, до того вредила она фаллическим определенностям его мужского «я», что он так и не смог заставить себя поделиться этим с Селией, а это означало, что он ей позволял проходить через необязательные процедуры по принятию предосторожностей контроля рождаемости всякий раз, когда они ложились вместе в постель, и ни разу не сообщил ей, что нет смысла вставлять диафрагму, потому что от занятий любовью с ним ей гарантированно не нужно беспокоиться о беременности.

Непростительная промашка. Трусость в таких крупных масштабах, что она превратила его в то, чем он поклялся никогда не становиться: в бесчестного.

Возражение: Такового не имелось. В уме у Фергусона, однако, возможность того, что диагноз доктора Бройлера ошибочен, продолжала питать его надеждой. Пока и если только он не проконсультируется с другим врачом, непростительное и дальше будет оставаться непростительным, поскольку всегда существовала самомалейшая вероятность, что противозачаточные средства необходимы, а он не хотел, чтобы Селия знала постыдную правду о его состоянии, пока сам он не будет на все сто процентов в этом уверен. Ему всего-то и нужно было, что сходить к другому врачу и вновь провериться, — но идти он слишком боялся, слишком боялся все узнать и потому все время откладывал.

Заключение: Через две с половиной недели после смерти отца, когда пожар текущего момента распространил свое пламя и на студгородок Колумбии, Селия надела на руку зеленую повязку и отправилась помогать общему делу — готовила сандвичи для студентов, захвативших здания, стала одной из нескольких десятков добровольцев в Жуй-Бригаде Феррис-Бут-Холла. Не красную повязку активистов, а зеленую повязку сочувствующих и поддерживающих, это разумное положение для того, кто не принимает участия в политике студгородка, а всю свою энергию пускает на подготовку к занятиям, но у Селии имелись свои политические мнения, и пусть даже она не была скроена для действий на линии фронта — для строительства баррикад и взятия университетских корпусов, — воззрения эти были достаточно крепки, чтобы поместить ее на сторону студентов, выступивших против администрации, какие бы сомнения ни бередили ей душу насчет студенческой тактики и сколько б ни передергивало ее, когда она слышала, как сотня или пять сотен голосов скандируют К стенке, ебила! С точки зрения Фергусона, Селия действовала согласно фундаментальному принципу Билля о правах Федермана, тому самому порыву, что подвиг ее положить доллар перед стариком в закусочной-автомате, когда ей было шестнадцать, и теперь, когда ей исполнилось девятнадцать, ничего не поменялось. Вечером двадцать третьего она позвонила Фергусону домой, и тот, пока слушал, как она описывает, что произошло в тот день в Колумбии — полуденный митинг у Солнечных часов посреди студгородка, нападение на стройку спортзала в Морнингсайд-парке, а затем захват Гамильтон-Холла коалицией СДО и САО, белые студенты и черные студенты работали бок о бок и в согласии ради закрытия университета, — начал смеяться, отчасти от неожиданности, как он себе воображал, но главным образом — от счастья. Когда он повесил трубку — понял, что это первый хороший смех, который он исторг из себя со времен до того вечера, когда снял ту же самую телефонную трубку и поговорил с Алленом Блюменталем.