Элисон Скотч - Мелодия во мне

Но тот день… в тот день все было по-другому. Я истосковалась без отца. Целыми днями он не показывался в доме, за исключением коротких мгновений за ужином. Перехватит кусок на скорую руку и тут же снова уходит к себе в мастерскую. А мне ведь всего тринадцать лет. Во мне только-только начиналась мучительная работа по поиску самой себя. Кто я? Что могу? Каковы пределы моих возможностей? Мне так хотелось стать вровень с теми чаяниями и надеждами, которые на меня возлагал отец. Но еще больше мне хотелось хоть немного, но обыкновенного внимания к себе. Внимания со стороны отца!

И вот я решилась… Захожу и вижу, что отец всецело погружен в работу. В студии на полную мощь гремит запись одной из композиций Led Zeppelin. Звук такой огромной мощности, что стоило мне переступить порог студии, и у меня тут же закладывает уши от очередного гитарного пассажа.

«Мою историю нельзя пересказать обычными словами, дорогая! Но я по-прежнему больше всего на свете дорожу собственной свободой. Так было и тогда, много лет тому назад, когда в воздухе еще витало ощущение чуда».

Отец не слышит, что я вошла, несмотря на громкий скрип двери. И тогда я громко окликаю его:

– Папа! Папа!

Никакой реакции.

Подхожу к нему все ближе и ближе, а он по-прежнему не замечает меня. Или делает вид, что не замечает. Наконец я останавливаюсь совсем рядом с ним и осторожно трогаю за локоть. Рука отца, перемазанная в краске, высоко вздернута и крепко сжимает кисть. Я отлично понимаю, что только что переступила запретную черту. Да, я знала! Знала, что вторглась на его приватную территорию, посягнула на его уединение, разрушила химеру его самоизоляции, но мне ведь нужно было так мало: просто чтобы он оглянулся и увидел… меня. Заметил, что у меня облупился нос и покрылся крохотными пятнышками, похожими издали на россыпь веснушек, что сегодня я заплела волосы в две длинные косички, как делала тогда, когда была еще совсем маленькой, что я пропахла запахом жимолости, потому что все утро мы с Рори носились среди зарослей кустарников жимолости, заполнившей весь задний двор, наслаждаясь той свободой, которой были начисто лишены в Нью-Йорке.

Итак, я тронула отца за локоть, и он резко повернулся ко мне, уронив кисть, и я увидела, как его глаза потемнели от ярости. Даже сегодня, столько лет спустя, сидя на пирсе, я снова со всей отчетливостью вижу перед собой глаза своего отца. И это были глаза мертвого человека. Или, во всяком случае, человека, у которого все внутри омертвело. Но вот чернота его взгляда стала блекнуть. Невероятно, что такая метаморфоза вообще возможна, но с отцом с его причудами было возможно все. Выражение его глаз тоже моментально изменилось, оно стало холодным. Я бы даже сказала, зловещим. Зрачки расширились до невероятных размеров и стали похожими на два больших блюдца, окаймленных оранжево-красной полоской. Под глазами залегли черные, как сажа, круги. Да он же меня не видит! – мелькнуло у меня вдруг. Он ничего не может увидеть.

И в ту же минуту я осознала всю катастрофичность своего поступка и непоправимость совершенной ошибки. Но было уже поздно. Это все равно что прикоснуться к гремучей змее. Попробуй наступить на нее даже случайно, и у тебя уже не получится притвориться или сделать вид, что ты этого не сделала.

– Ты знаешь правило нашего дома? – взвивается отец. – Одно-единственное чертово правило , которое существует в этом доме. Тебя спрашиваю, Элинор Маргарет Слэттери!

От отца сильно пахнет бурбоном, пивом и бог знает чем еще. Его горячее дыхание обжигает мое лицо. И тут он хватает меня и поднимает в воздух. Я болтаюсь в его руках и уже не просто жалею о том, что пришла сюда. Нет, я откровенно испугалась. По всему было видно, что отец вне себя от бешенства, находится в одном из тех своих депрессивных трансов, когда он полностью утрачивает контроль над собой и своими действиями. В таком состоянии отец мог сделать все, что угодно. К примеру, легко изувечить меня. Но пока он начинает просто трясти меня в воздухе, сначала медленно, потом все быстрее и быстрее. Я беспомощно вишу в его руках, словно тряпичная кукла-марионетка. Но потом не выдерживаю. Расплакалась, стала просить отпустить меня. Чувствую, как его пальцы больно впиваются в кожу на моих предплечьях, буквально вонзаются в нее, наверняка оставляя после себя кровавые синяки.

Я уже рыдала навзрыд, когда он наконец ослабил свою хватку и со всего размаха швырнул меня на диван, словно пару грязных носков.

На какое-то время мы оба застыли, каждый на своем месте, пытаясь отдышаться и прийти в себя. Что-то отдаленно похожее на жалость мелькнуло вдруг в глазах отца. Кажется, в нем проснулось нечто человеческое, быть может, он даже осознал всю трагичность той сцены, которая только что разыгралась в его студии. Ведь такое не сотрешь из памяти просто так, и мы оба поняли это. О господи! Как же мне хотелось в тот момент отмотать время вспять, чтобы ничего этого не было. Никогда! Чтобы я никогда не переступала порог студии отца, чтобы Рори не сгорела на солнце и не отправилась спать после обеда, чтобы Вес не сломал зуб на бейсбольном матче. И тогда я бы не маялась от одиночества и скуки, и мне бы в голову не пришла столь безумно дерзкая мысль, как взять и нарушить то единственное правило, которое я не должна была нарушать. Но вот отец развернулся ко мне спиной, врубил еще большую громкость в своей стереосистеме «Давай молоть всякий вздор! Пой же мою песню, пой!» , потом поднял кисть, оставившую после себя разводы краски на полу и на ковре с восточным орнаментом.

Немного придя в себя, я опрометью выбежала вон из студии. Помню, я бежала так быстро, как только могли нести ноги тринадцатилетнего подростка. Сбежала вниз по холму к воде, можно сказать, не сбежала, а слетела… Точнее, спрыгнула, почти не касаясь земли, только камешки из-под ног разлетелись в разные стороны. Уже на берегу я стала срывать с себя рубашку, сдирать ее через голову. Хотелось поскорее нырнуть в озеро прямо с головой, чтобы омыть водой разгоряченное тело. Но тут у меня вдруг неожиданно подвернулась лодыжка. Даже спустя девятнадцать лет я хорошо помню этот звук: что-то хрустнуло внутри – поп! – а затем мимолетная вспышка, солнечный лучик, скользнувший по манжете рубашки, и я почувствовала, что падаю, распадаюсь на части и не в силах предотвратить свое падение. Все сошлось вместе: и ногу подвернула, и только что пережила большое потрясение. Казалось, что дощатый настил пирса был совсем близко, рядом, еще одно небольшое усилие – и вот она, вода. Но в эту минуту острая боль пронзила мое тело. Подвернувшая лодыжка дала о себе знать, нестерпимая боль мгновенно отозвалась в висках. Стоя на четвереньках, я склонилась над краем деревянного помоста, почти касаясь головой досок. А уже в следующее мгновение приятная прохлада разлилась по всему моему телу, рухнувшему в воду. И я тут же отключилась от всего на свете.