Виктория Беломлинская - Уроки пения

— Я от тебя повешусь. Или лишусь ума. — И весь класс начинал дико ржать. — Нет, правда, — пищала она. — Ну-ка, подойди сюда, — и совершенно не обращая внимания на шум в классе, как будто, возникший по данному поводу, он даже доставлял ей удовольствие, садилась к инструменту, — повторяй за мной: до-о-о…

И я сквозь щелочку губ пронзительно пищала: д-о-о — имитируя не музыкальную ноту, а только ее голосок:

В сердцах она хлопала крышкой пианино и говорила:

— Ты урод, ты калека, а еще передразниваешь других.

Но я искренне не понимала, чего она от меня хочет. Я вообще не понимала, зачем они нужны, эти уроки, во время которых мы должны были сначала петь всем классом: «Жили у бабуси два веселых гуся…» и еще, разделенные по колонкам на голоса, гудеть какую-то белиберду про дядю Якова, который то ли слышал звон, то ли не слышал…

Потом, в следующем классе, мы без конца разучивали жалобную песню про чибисов: «А скажите, чьи вы, а скажите, чьи вы, и зачем, зачем идете вы сюда?» В моей голове не только мелодия, но и слова этой песни почему-то не укладывались, я никогда не видела и не жалела ни чибиса, ни его чибисят. Но к этому времени я научилась беззвучно открывать рот, когда пела в общем хоре. Ираида Васильевна, желая уличить меня, подкрадывалась и, навострив ухо, становилась вплотную ко мне — тогда я попросту наклонялась и шептала: «Ангина у меня, Ираида Васильевна. Уж вы-то должны понимать…» У нее сразу начинали дрожать губы, она силилась изобразить презрительную усмешку и отходила — что она могла сделать со мной? Да и я — ну скажите, — чем я могла помочь ее педагогическим усилиям?

Но мы не любили друг друга. Собственно, ее вообще никто в классе не любил — именно за ее манеру подкрадываться и хватать случайно забытый на парте дневник — не важно, как ты вела себя в эту минуту, но если допустила оплошность и забыла убрать дневник, она, схватив его, непременно катала замечание: «Безобразничает на уроке пения, мешает другим…» и так далее. Потому что по доброй воле ей, конечно, никто бы его не дал. Но если она презирала меня за мое природное увечье — «растоптанное медведем ухо», то я с чистой совестью считала возможным постоянно напоминать ей о ее благоприобретенном безголосье, и постепенно она отстала от меня и скрепя сердце ставила мне в четвертях тройку. И мы научились с ней жить мирно. Этот мир продолжался до тех пор, пока в мои руки не попала книга, от которой я не могла оторваться ни на минуту.

Вообще мне кажется, что тот умник, что сконструировал парты нового образца — насквозь проглядываемые со всех сторон столы, — оказался глубоко неправ. У нас парта была со всех сторон, кроме той, что обращена к седевшему за ней ученику, закрыта. Она имела крышку, которая откидывалась, а следовательно, держалась на петлях, — так вот в том месте, где крышка петлями соединялась непосредственно с партой, всегда была достаточно широкая щель. Положив книгу в парту, можно было двигать ее так быстро, как ты успевал прочесть видную в щель строчку, и ни сбоку, ни спереди никто не мог видеть ни того, как ты двигаешь книгу, ни того, как ты переворачиваешь страницы. А руки — что ж? Может быть, ты их просто опустила на колени, а глаза опустила вниз, но сидишь тихо, не вертишься, не разговариваешь, похоже даже, что слушаешь. Поймать тебя учитель мог только в том случае, если, пройдя между рядами, он внезапно останавливался за несколько парт позади твоей — вот тогда он мог увидеть, чем ты занимаешься. Но почему-то большинство наших учителей чтение не считали таким уж тяжким преступлением. Наверное, они считали, что если ученик не хочет слушать урок, пусть уж лучше читает, чем просто смотрит в потолок. И сколько прекрасных книг прочли на уроках математики будущие филологи, а на уроках русского языка будущие математики, сидевшие за такими удобными, скрывавшими их тайны партами!

Эту книгу я читала на всех уроках подряд. И на переменках тоже. Читала с жаром, со страстью — сейчас, через толщу лет вглядываясь в лицо девочки в замурзанном сатиновом переднике, в сатиновом пионерском галстуке, концы которого, сколько ни гладь, все равно немедленно сворачиваются в понурые трубочки, я завидую страсти, с которой она читала ту книгу. Я завидую ее чистому, незапятнанному восприятию человеческой судьбы, ее доверию и ее вере. Читая, она силой воображения умела каждое слово превратить в живую, осязаемую реальность, и не так уж много требовалось от автора, чтобы заставить ее жить в этой реальности, самой ли превратиться в его героя или стать его верной подругой до конца пути. Надо было только, чтоб она поверила, чтоб история была правдивой, а правдивее той быть не могло. Вот оно глядит на нее с обложки книги — в вещном смысле собственно не книги, а «роман-газеты» — обтесанное болезнью, слепоглазое лицо автора, а вот страницы, на каждой из которых разлиты его напористость и отвага, его любовь и его ненависть, его стремление преодолеть, и жгучая боль, и торжество его пламенного духа…

Я и сейчас думаю, что все достоинства этой книги так монолитно слиты с достоинством единой, неповторимой человеческой судьбы, что для восприятия заложенного в ней героизма не существует границ во времени и пространстве. Мое поколение — последнее поколение, помнящее войну. Когда умрет последний мой сверстник, людей, воспитанных войной, не станет. Мы любили героическое, война внедрила в наши души понятия верности, личной храбрости, патриотизма. Но мы учились отдельно от мальчиков, они казались нам недоступными, таинственными существами, а тут в мою жизнь со страниц книги входил образ такого дружественного, по-товарищески расположенного паренька, что я влюбилась без памяти; я ни на минуту не хотела расстаться с ним и запросто плечом отодвигала белоручку Тоню и крепко держала в руках шершавую занозистую лопату; я исправляла в своем сознании ошибку слишком строгой к нему и к себе Риты; всей силой своей любви к нему я страдала от невозможности все перекроить и все исправить в его яростной жизни — обогреть, обсушить, удержать на коне, заслонить от пули…

Урок пения настиг меня в преддверии ада: надвигалось неотвратимое и сердце мое рвалось в клочья. Но я уже была неразрывно связана с ним — я призывала все свое мужество на помощь, чтобы не зареветь, не завыть от отчаянья, но пройти весь путь до конца и… Я не то чтобы нагло читала в открытую, как она потом утверждала, нет конечно, но я потеряла бдительность…

Ираида Васильевна, которая была совершенно ни при чем — я просто забыла о ее существовании, — подкралась ко мне сзади и ловким тренированным движением схватила лежавшую на коленях книгу. И в тот же миг лицо ее осветилось необыкновенным злорадством и торжеством — у нее даже румянец заиграл на щеках, ехиднейшая улыбка кривила тонкие губы, и, свернув книгу трубочкой, она в восторге от своей удачи била ею по столу и не кричала, а шипела: «Ну, все! Ну, попалась! Больше ты этой книги не увидишь! Я тебе ее не отдам!» И вот уже, раскрыв портфель, она запихивает книгу куда-то в кипу нот и защелкивает, замыкает ее там!