Коллектив авторов - Маруся отравилась. Секс и смерть в 1920-е. Антология

— Так точно. Даже и дом этот знаю и квартиру — был по одному дознанию.

Заявителей в комнате еще не было, и говорить о семейных делах можно было с полной откровенностью.

— Вещишки-то отослали? — равнодушно спросил субинспектор 4-го района.

Осокин вдруг нахмурился.

— Вот уж этого я, извините, не понимаю. Раз она свою собственную жизнь начала и от отца отреклась, то какие у нас могут быть с нею дела? Наконец, раз твои вещи тебе нужны, то прогуляйся сама! У меня посыльных нет для этого, а сам я и стар, и охоты нет! Все это я письмом ей ответил…

— Гордый вы очень, Петр Павлович, с детьми!

— Да, горд, ибо ее вырастил, вспоил, вскормил и могу от нее уважения требовать. Ей мои родительские чувства не нужны — так и она мне не нужна!

— Ну, это вы напрасно! Случись с ней что-нибудь, прибежит она, вы и простите!

— Я?

— Да, вы, конечно!

— Никогда этого не будет! — обрезал Осокин и на минуту даже прекратил разговор.

Субинспектор взглянул на него с любопытством — в скучной служебной тишине семейная драма Петра Павловича уже давно стала предметом необычайного интереса.

— И что вы ей такого сделали? — спросил агент, стоявший у окна, закуривая папиросу и располагаясь отдохнуть за болтовней. — Человек не злой…

Из кабинета начальника высунулась голова помощника.

— Кто из агентов свободен?

— Кажется, Петров один! — ответил инспектор.

— Прачкин где?

— На кражу ушел.

— А Брандт?

— На убийстве с утра!

— Пошлите Петрова мне!

Голова скрылась. Осокин усмехнулся.

— Видите ли, тайну моего прошлого обнаружили и дочери в вину поставили: дескать, происхождение!

— Это что же за тайна?

— Попом я был!

— Да ведь вы по своему желанию сан сняли!

Осокин пожал плечами и угрюмо ответил:

— Дочка-то, однако, у попа родилась. Теперь многие священство бросают, так что тут особенного?

— Это верно! — согласился субинспектор и, покачав головою, добавил сочувственно: — И как это вы в попы попали? Совсем не похоже на вас!

— А куда было из семинарии деваться? Отец плачет: «Я стар, помирать хочу. Бери мое место!» Сам к архиерею ходил, выхлопотал. Я и обернуться не успел, как мне и невесту нашли, и поженили, и указ дали из консистории.

— Вы и пошли?

— Как же тут не идти было? Прямо гипноз какой-то. Да что идти! Я и до сих пор, может быть, в попах бы служил, если б жена не померла…

— Вера была?

— Какая вера, — махнул рукою Осокин. — Вера у редких была! А так что же? Не все ли равно, тем ли, другим ли пропитание себе добывать! А как жена померла родами, так тут я и задумался: как же это без женского пола жизнь прожить? Сошелся было с учительницей, а в деревне, знаете, в те времена как на такие вещи смотрели? Сейчас к архиерею — донос! Архиерей на меня — епитимью… Плюнул я да и подал прошение о снятии сана!

В субинспекторскую комнату ввалился огромный рыжий человек с заявлением. Его лениво усадил к себе субинспектор 1-го района. Два других поближе подвинулись к Петру Павловичу, заинтересовавшись подробностями его биографии.

Он тихо им улыбнулся, поджег загасшую папиросу и продолжал:

— Не пускали меня долго! Вызывали для увещевания три раза! Архиерей меня укоряет: «Вы подумайте, что о вас говорить станут!» А я ему отвечаю: «Эх, ваше преосвященство, вы вот и в сане, а послушали бы, что о вас говорят!» — «Это верно!» — буркнул он и ушел! А на третий раз меня вызвали — я уже обстригся и штатское надел! Делать было нечего — сейчас же указ написали!

Все расхохотались. Рыжий заявитель ушел. Дежурный сказал, что привели арестованных. Субинспектора велели обождать, и не слышавший из-за рыжего заявителя рассказа инспектор снова начал расспросы:

— Почему вы в угрозыск попали?

— Случайно. Как сан снял, деться некуда было, я в судебную палату писцом устроился! И тут свое образование по сыскной части получил: всякие это допросы переписываю, а сам любопытствую и иногда следователю шепну, бывало, как опрос повернуть! Дослужился до помощника секретаря. А тут революция, закрыли палату, я без дел! Сначала в добровольную милицию записался, а потом так и до угрозыска дошел… Что зря говорить — делом этим интересуюсь!

— Да, вас начальник как-то Пинкертоном назвал!

— Слыхал, — не без гордости и солидности заметил Осокин, — это меня за банковское дело так окрестили, как я Улыбышева уличил!

Петр Павлович захихикал самодовольно. Агент откликнулся, обнажая профессиональное любопытство:

— Чем вы уличили?

— Кража через пролом в стене, в банке! Следов никаких! А я пошел в Кладбищенский трактир и взял там по подозрению одного чуть свет, рано утром! Улик-то нет, а под ногтями у него грязь, на кирпичную пыль похоже… Допросил, а потом ноготки-то ему вычистил и через лупу уследил — кирпичная пыль и известочка… А у него по опросу алиби значится: пьянствовал у бабы и никакими делами не занимался…

Субинспектора расхохотались и покачали головами. Осокин добавил:

— Дело люблю и на судьбу не жалуюсь…

Агент не без язвительности заметил:

— Еще бы вам жаловаться, когда вы процентных отчислений за найденное получили чуть не целое жалованье!

— Месяц хороший был! — захихикал Осокин и потер руки. — Удачный месяц был!

Субинспектора, переглянувшись, не замедлили усмехнуться также. Агент отошел от окна и, став в позу оратора в проходе между субинспекторскими столами, сказал:

— Хорошая вещь эти отчисления. Охотнее работаться стало… Но заявители начали понимать, в чем дело! Бывало, придет какой-нибудь с заявлением, непременно такую стоимость украденного укажет, что радуешься… И приврет обязательно: украдут на сто рублей — показывает, что двести… А как узнали, что с найденной суммы отчисление платить — так совсем по-другому… А позавчера лошадь этому извозчику вернули, знаете? Нарочно заходил на Конный базар о ценах справляться…

— Ну? — оживились инспектора.

— Ну и стоит такая лошадь не меньше трехсот рублей, а он заявил — сто!

— Довзыскать надо бы! — буркнул угрожающе Осокин. — Да еще к ответственности привлекать за недобросовестное показание…

Все рассмеялись.

Осокин, однако, не повеселел. Наоборот, мысль об удачном месяце как-то цепко соединилась с мыслью о дочери, и уж через минуту он ворчал своему соседу:

— Дочери отцовский хлеб не нужен, родная дочь пренебрегла! Раньше бы я ей за это… А теперь ничего не могу, руки коротки!

Он со вздохом пододвинул к себе папку.

Инспектор велел привести арестованных. Все, позевывая и потягиваясь, принялись за работу.

Осокин допрашивал, посматривал на стоявшего перед ним парня, записывал, но был суров и не улыбнулся даже, когда парень на вопрос: «Чем занимаешься?» — ответил просто: