Коллектив авторов - Маруся отравилась. Секс и смерть в 1920-е. Антология

— Мне казалось, Нина Георгиевна, что у вас на этот счет другой взгляд.

— Какой другой?

— Другой. Во всяком случае, если вам нужны деньги, я могу вам дать.

Велярская рассвирепела.

— Да вы, голубчик, что? Дурак? Или не в своем уме? Вы что, думаете, что вы на ваше паршивое жалованье, которое вы где-то там получаете, можете меня содержать? Да я на пудру больше трачу, чем вы в год наработаете. Черта ли мне в ваших деньгах.

Сандаров покраснел, задумался на секунду, потом громко рассмеялся.

— Вы правы, Нина Георгиевна. Я дурак. Будьте здоровы. Пойду вытаскивать вашего мужа.

И быстро вышел.

Велярская постояла в недоумении, махнула рукой и позвонила.

— Маша, приготовьте мне ванну. Живо!

Предчека выслушал доклад следователя.

— Значит, Бауэр во всем созналась?

— Да.

— А кто такой Тарк?

— Сослуживец Сандарова, тоже член Р. К. П.

— Мне не ясна его роль в этом деле.

— Бауэр говорит, что действовала по его указаниям.

— Вы его допрашивали?

— Да. Он подтверждает, что неоднократно беседовал с Бауэр о Сандарове, но категорически отрицает свое участие в деле с ассигновкой.

— Велярская освобождена.

— Да. Тогда же.

— Ладно. Вы вот что сделайте теперь. Выделите дело Сандарова, Бауэр и Тарк и перешлите с вашим заключением в Ц. К. на усмотрение; а спекулянтов засадите в административном порядке. Ясно?

Следователь поклонился, взял дело и вышел. Присутствовавший при докладе член М. К. крякнул.

— Удивительное дело. Как только коммунист свяжется с буржуазной сволочью, непременно какая-нибудь гадость выйдет.

На вокзале к Сандарову подошел член М. К.

— Вы уезжаете, Сандаров?

— Да. По предписанию Ц. К.

— Куда?

— В Ново-Николаевск.

— Это в связи с вашим делом?

— Да.

— Чем оно кончилось?

— Мне объявили выговор и перевели на работу в Сибирь.

— А другие?

— Бауэр исключена из партии.

— А Тарк?

— Тарка тоже перевели. Кажется, на Урал.

— Он здесь?

— Не видел. Должен был ехать этим же поездом.

— Вы с ним помирились?

— Да, вполне. Он был совершенно прав. Я вел себя как мальчишка.

Паровоз загудел.

— Ну, счастливо.

Сандаров вскочил в вагон, прошел в купе и встал у окна.

Поезд тронулся.

По платформе, оглядывая окна, быстро шла Велярская. Сандаров бросился в коридор, на площадку, рванул дверь. Кто-то с силой схватил его сзади и втащил в вагон.

— Плюньте, тов. Сандаров. Не стоит из-за пустяков расшибать себе голову.

Сандаров обернулся. Перед ним стоял Тарк.

Нынешняя весна такая пышная, какой, кажется, еще никогда не было.

А мне грустно, милая Веруша.

Грустно, больно, точно я что-то единственное в жизни сделала совсем не так… У меня сейчас на окне общежития в бутылке с отбитым горлом стоит маленькая смятая веточка черемухи. Я принесла ее вчера… И, когда я смотрю на эту бутылку, мне почему-то хочется плакать.

Я буду мужественна и расскажу тебе все. Недавно я познакомилась с одним товарищем с другого факультета. Я далека от всяких сантиментов, как он любит говорить; далека от сожаления о потерянной невинности, а тем более от угрызения совести за свое первое «падение». Но что-то есть, что гложет меня — неясно, смутно и неотступно.

Я потом тебе расскажу со всей «бесстыдной» откровенностью, как это произошло. Но сначала мне хочется задать тебе несколько вопросов.

Когда ты в первый раз сошлась с Павлом, тебе не хотелось, чтобы твоя первая любовь была праздником, дни этой любви чем-нибудь отличены от других, обыкновенных дней?

И не приходило ли тебе в голову, что в этот первый праздник твоей весны оскорбительно, например, ходить в нечищеных башмаках, в грязной или разорванной кофточке?

Я спрашиваю потому, что все окружающие меня мои сверстники смотрят на это иначе, чем я. И я не имею в себе достаточного мужества думать и поступать так, как я чувствую.

Ведь всегда требуется большое усилие, чтобы поступать вразрез с принятым той средой, в которой ты живешь.

У нас принято относиться с каким-то молодеческим пренебрежением ко всему красивому, ко всякой опрятности и аккуратности как в одежде, так и в помещении, в котором живешь.

В общежитии у нас везде грязь, сор, беспорядок, смятые постели. На подоконниках — окурки, перегородки из фанеры, на которой мотаются изодранные плакаты, объявления о собраниях. И никто из нас не пытается украсить наше жилище. А так как есть слух, что вас переведут отсюда в другое место, то это еще более вызывает небрежное отношение и даже часто умышленно порчу всего.

Вообще же нам точно перед кем-то стыдно заниматься такими пустяками, как чистое красивое жилище, свежий, здоровый воздух в нем. Не потому, чтобы у нас было серьезное дело, не оставляющее нам ни минуты свободного времени, а потому, что все связанное с заботой о красоте мы обязаны презирать. Не знаю, почему обязаны.

Это тем более странно, что ведь наша власть, нищая пролетарская власть, затрачивает массу энергии и денег, чтобы сделать именно все красивым: повсюду устроены скверы, цветники, каких не было при правительстве помещиков и капиталистов, хваставшихся своей любовью к изящной, красивой жизни;

вся Москва блещет чистотой оштукатуренных домов, и наш университет — сто лет стоявший как ободранный участок при старой власти — теперь превратился в красивейшее здание Москвы.

И мы… чувствуем невольную гордость оттого, что он такой красивый. А между тем в нашей внутренней жизни, внутри этих очищенных нашей властью стен, у нас царят грязь и беспорядок.

Все девушки и наши товарищи-мужчины держат себя так, как будто боятся, чтобы их не заподозрили в изяществе и благородстве манер. Говорят нарочно развязным, грубым тоном, с хлопаньем руками по спине. И слова выбирают наиболее грубые, используя для этого весь уличный жаргон, вроде гнусного словечка «даешь».

Самые скверные ругательства у нас имеют все права гражданства. И когда наши девушки — не все, а некоторые — возмущаются, то еще хуже — потому что тогда нарочно их начинают «приучать к родному языку».

Заслуживает похвалы только тон грубости, циничной развязности с попранием всяких сдерживающих правил. Может быть, это потому, что мы все — нищая братия, и нам не на что красиво одеться, поэтому мы делаем вид, что нам и плевать на все это. А потом, может быть, и потому, что нам, солдатам революции, не до нежностей и сантиментов. Но опять-таки, если мы солдаты революции, то как-никак прежде всего мы должны были бы брать пример с нашей власти, которая стремится к красоте жизни не ради только самой красоты, а ради здоровья и чистоты. И потому этот преувеличенно приподнятый, казарменно-молодеческий тон пора бы бросить.