Павел Селуков - Счастливый Пушкин

Анжела находилась посреди этого заболевания. Философию она именовала «шмаласофией», а Виталия все чаще называла нудным.

В общем-то, к десятому месяцу совместной жизни никакой особой совместной жизни между ними не было. Анжела каждую неделю врала про корпоративы и уходила на дискотеки. Виталий читал книжки и гулял в лесу. Даже покупка кота не смогла их сблизить. Собственно, когда дело уже шло к мирному расставанию, в силу вступили секс и практицизм. Общеизвестно — когда семейную пару не связывает ничего, кроме секса, секс становится потрясающим. Секс — это объективация. То есть объективированная попытка преодолеть отчуждение. Соответственно, чем сильнее отчуждение, тем яростней эта попытка. Это как пытаться вытащить кусок мяса спичкой — ты как бы одновременно его и вытаскиваешь, и заталкиваешь глубже, при этом остановиться нет никакой возможности. С практицизмом еще проще. Виталий не хотел возвращаться к маме, а снимать квартиру одному, будучи реставратором ванн, не получалось.

Анжела самостоятельно платить за квартиру тоже не могла. Молодые стали ссориться. Страстно мириться. Виталий ударился в просвещение. Его изощренные попытки наградить Анжелу святой народной простотой все чаще увенчивались успехом. Например, ее нежелание читать книги он приписывал мудрой фразе: «Во многом знании — много горя». А ее влечение к тупым передачам парень оправдывал способностью черпать душевную пищу даже из неглубокого. В ответ на просвещение Анжела хрипло смеялась и поводила грудью. Темпераментные стычки между молодыми перемежались многодневным молчанием. И тот и другая потихоньку смирялись с нелюбовью. На двенадцатом месяце жизни оба пришли к ясному пониманию, что совместный быт и привычка достаточные основания для брака. Виталий и Анжела напоминали алкоголиков, для которых самое главное — уважение. Я не сомневаюсь, что роковой брак был бы заключен, если бы не случай.

Аспирант Миша Касатонов, школьный приятель Виталика, неожиданно нагрянул в Пермь из Петербурга. Друзья встретились в Центральной кофейне. Они оба были смущены, потому что много лет не виделись. Миша тоже читал Маришу Пессл. За обсуждением книги и Петербурга пролетело три часа. Под занавес встречи Виталий искренне недоумевал, почему Миша Касатонов не женщина. Или почему не женщина он. Хотя бы по этим фантазиям можно судить о глубине мучений молодого человека. Уже прощаясь, Миша подарил другу петербуржские юмористические сувениры: гипсовый бюст Пушкина размером с два кулака и «Повести Белкина». Пушкина Виталий очень любил. Он совершенно не попал под мейнстримное к нему отношение и считал его чуть ли не единственным русским писателем, способным передать оттенки нежности и счастья. И хоть бюст был штамповкой, а «Повести Белкина» Виталий читал много раз, подарок он принял с трепетом и придал ему даже слишком большое значение.

Смешно, но когда он поставил Пушкина на телевизор, то вдруг осознал, что перед ним самое родное лицо в этой квартире. Вечером, когда Виталий реставрировал ванну, это лицо было раскрашено красным кислотным маркером. Анжела нарисовала смешному кудряшу усы, вампирские клыки и шрам на шее. Потом отошла, полюбовалась и добавила внушительный фингал. Когда Виталий вернулся домой и все это увидел, то вдруг встал перед Анжелой на колени и страшно заорал:

— Ну почему? Почему тебе это смешно? Я не понимаю! Это ведь Пушкин... Ну, Пушкин. Пушкин. Пушкин...

Анжела была лаконична:

— Пушкин-шмушкин.

Виталия будто бы стеганули кнутом по глазам. Он резко зажмурился и как бы завис. А потом быстро промчался по квартире и побросал вещи в большую спортивную сумку. В тот же вечер парень вернулся к маме. На следующий день он остыл и захотел помириться с Анжелой. Уже потянувшись к телефону, Виталий мазнул взглядом по комнате и снова увидел разрисованного поэта. Вернул руку. Через два месяца он встретил одну филологиню и теперь очень счастлив. Анжела тоже не внакладе. Она сошлась с коллегой по работе, на которого давно поглядывала с интересом. Видите, как Александр Сергеевич все хорошо устроил? Сейчас вместо одной несчастной семьи в Перми живут две счастливые.

ФИКУС

Пермь. Апрель. Я сижу в кабинете и вопросительно гляжу на фикус. Его кто-то протер от многовековой пыли, и мне интересно кто. В кабинет вбегает Ярослава. Она маленького роста и похожа на хорька. Когда я вижу Ярославу, я проговариваю ее имя про себя, потому что юмор помогает мне жить. Улыбаясь как бы своим мыслям, я спрашиваю:

— Вам чего, Ярослава Михайловна?

При этом я стараюсь дышать в сторону, потому что в воскресенье выпивал со знакомой стюардессой, а кичиться насыщенной личной жизнью не в моих правилах.

Ярослава молчит. Ее подвижный носик ощупывает воздух. Острые скулы наливаются красными пятнами гнева. Я закидываю ногу на ногу, потому что утро грозит быть многообещающим. Мне понятно, почему молчит Ярослава — она считает, что молчание усилит ее будущую речь. Что ж, посмотрим. Я перевожу взгляд на фикус. Сколько он тут стоит? Я занял этот кабинет десять лет назад. Фикус уже был на посту. До меня здесь сидела Елена Витальевна. Двадцать два года. Она говорит, что фикус не приносила. Получается, фикус стоит тут больше тридцати двух лет. Это вообще возможно с точки зрения биологии? По венам забегали остатки вчерашнего мескалина. Я вдруг представил, что фикус вышагнул из кадки, выхватил самурайский меч и голосом Кристофера Ламберта проговорил: «Должен остаться только один из нас!». Мамочки мои, срань Господня!

Я резко зажмурился и отогнал проклятую «волну». Красная, как рак, Яро­слава заговорила. Ее речь напоминала оползень. Мне стало грустно. Я почему-то вспомнил Сергея Бодрова.

— Альберт Тарасович, я так больше не могу! Я не могу выходить на сцену и гнать порнографию! У меня нет уверенности, что это искусство, понимаете? Я ходила на встречу с режиссером Звягинцевым, и он мне сказал, то есть не мне одной, а нам всем, что настоящее искусство должно быть настоящим! А я не уверена, что мое искусство настоящее. Ну, вот с чем от меня уходят люди? Я не понимаю, с чем от меня уходят люди. Вы понимаете, с чем от меня уходят люди? Звягинцев говорит, что я, то есть мы все, должны задавать себе два вопроса: зачем я это делаю и для кого я это делаю? Вот вы знаете, зачем я это делаю? Потому что лично я не могу ответить категорически…

— Категорично.

— Что?

— Тут лучше использовать слово «категорично», чем «категорически».

— Вы издеваетесь? При чем тут «категорично» или «категорически», если я все равно не знаю, зачем я это делаю?! Нам нужно пересмотреть программу. У меня есть идеи. Я вижу свое выступление по-другому. Я хочу перемен, понимаете? Иного художественного воплощения. Иных смыслов.