Евгений Каминский - Свобода

В последний раз «калиточный» с сержантом вошли к нему в камеру с явным намерением наконец решить дело. Бордово-красные пьяные физиономии, в руках у каждого была дубинка. Щербин испугался. Ситуация была для него понятной: эти двое собирались избить его, а он не имел права оказать им сопротивления. Потому что сопротивление им было незаконно, потому что оно истолковывалось тут как преступление, и за это пьяные стражи правопорядка имели право избить до полусмерти и даже убить его. Стараясь не смотреть на служителей закона, Щербин попятился к стене, и один из них, кажется, решился. Нужно было немедленно что-то предпринять, найти слова, которыми можно было их успокоить (может, улыбнуться и бодро сказать что-нибудь нейтральное), но любое слово, любой жест в их адрес сейчас подействовал бы на ситуацию как спусковой крючок. Все, что мог сейчас предпринять Щербин, стреляло ему в голову. И тут перед ним возник старик Зайцев со своим советом сломать игру.

Глядя в стену перед собой, подрагивающим голосом Щербин принялся читать наизусть то, чему когда-то учил свою маленькую дочь: «Да воскреснет Бог, и расточатся врази Его, и да бежат от лица Его ненавидящие Его…» И сержант с ефрейтором окаменели, встали как вкопанные, не зная, что им теперь делать, растерянно глядя друг на друга. Это было неслыханно, поскольку то, что произносил сейчас Щербин, не относилось к делу. Но именно это, неслыханное, гнало мурашки по их спинам, будто оба они, защищенные инструкцией, законом, формой, табельным оружием, вдруг попали куда-то туда, где вся их власть ничего не стоит, где известные им законы не действуют и где все уже не так…

Как по команде развернувшись, они вышли из камеры, лязгнув задвижкой. А Щербин все декламировал, прислушиваясь: его стражники там, за дверью, о чем-то глухо переговаривались: один, кажется, отговаривал другого от чего-то, но тот сопротивлялся, рвался исполнить задуманное. И все-таки оба они не знали, как им поступить со своей добычей. Потом их разговор стих: вероятно, они отправились выпить еще по одной, чтобы прийти к общему знаменателю…

Однако до расправы дело у них так и не дошло.

Когда влитый в кровь дежурного стража порядка алкоголь делает его могучим и крылатым, обнуляя в нем и страх, и разум, и последний стыд, в самый апогей «ментовского разгула» в отделение нагрянула проверка из главка. Вероятно, там, на городском правоохранительном верху, уже были сигналы о сержанте и его «калиточном». И в камеру к Щербину опять вошли, только теперь два офицера, и, извинившись (Щербин стоял перед ними в одних трусах, с глупой ухмылкой скрестив на груди руки, словно он тут был не жертвой, которую непременно растопчут, а натуральным палачом), попросили его одеваться. О своих деньгах он даже не успел заикнуться — офицер хмуро вернул ему портмоне, попросив пересчитать, все ли на месте. Тысячи или двух не хватало, но Щербин посчитал возвращение всего остального, а главное, это свое счастливое освобождение от неминуемых побоев и без того царским подарком судьбы и потому лишь неопределенно пожал плечами.

Пока одевался, наблюдал, как сержант с ефрейтором, потные от страха и непредвиденного унижения, отдуваясь и смахивая пот со лба, словно рубили лес или копали землю, писали что-то черным по белому, сидя плечом к плечу за письменным столом, а какой-то майор, прогуливаясь возле и держа руки за спиной, заглядывал в написанное ими и недобро ухмылялся. Здесь же бродили люди в штатском, вытаскивая из ящиков столов и шкафов папки с документами…

10

Тут что-то все же не сходилось. В этой уверенности Щербина в собственном свободном выборе было лукавство; он явно малодушничал, стыдясь посмотреть правде в глаза. Иначе ему бы пришлось признать, что он попался, вляпался в нехорошую, опасную для себя историю, что тот, кто поймал его на крючок, будет теперь водить его кругами по жизни, изводить его стечением обстоятельств и трагическими случайностями до тех пор, пока Щербин не обессилит, не опустит руки. И тогда его, уже безвольного, обмякшего, выдернут из плена собственных представлений о правде жизни и шмякнут о жесткое дно истинной правды.

Нет, это сама судьба, подхлестывая, покрикивая, подгоняя затрещинами да пинками, сперва гнала его известным только ей маршрутом, а потом, когда он угодил в водоворот, в воронку, потянула его на дно. Он летел вниз головой не по своей воле в какой-то узкой кишке, которая с каждым часом, с каждой минутой становилась все уже, все теснее. И у него уже не осталось выбора. Хотя еще сегодня утром он мог остановиться, сказать баста и начать обратный путь к себе, к прежней жизни, только из глупого упрямства оставленной им в кабинете Юрия Юрьевича.

Еще вчера все было возможно. Но теперь, застрявший под потолком натужно гудящей машины, он не имел возможности даже пошевелиться, чтобы размять затекшее тело. Путь, прежде казавшийся ему бесконечно широким, вдруг лишил его свободы выбора: Щербина несло куда-то туда, где от него уже ничего не зависело; он вдруг сделался рабом обстоятельств, лишенным не только права выбора, но даже собственного голоса в натужно гудящей машине, которая в любой момент могла рухнуть в океан.

11

Выбравшись из воды на заваленный валунами берег, медведь направился к памятному месту, на котором когда-то гнил кит. Брел, качаясь из стороны в сторону: рваное, еще не зажившее брюхо, болтающаяся на боках шкура со свалявшимся мехом. Только надежда добраться до мертвого кита и поддерживала его теперь.

Кита, однако, на прежнем месте не оказалось.

Только грязное пятно на берегу, кое-где припорошенное свежим снежком, уже тающим, да разбросанные всюду китовые кости, словно шпангоуты, выброшенной на берег шхуны, уже вросшие в тундру, добела обглоданные песцами и растрескавшиеся от времени. Что ж, здесь были только кости, в которых не осталось ни грамма жизни, ни капли вкуса, кости, которые больше походили на вечный мрамор. Бесполезные кости, которые уже не могли спасти ни одно живое существо.

Все, медведь, ложись и умирай. Ты больше не нужен, как тот кит на песчаной отмели. Не сопротивляйся судьбе, жди, когда соберутся вокруг тебя тявкающие от нетерпения песцы да полярные волки, чтобы наброситься на тебя и разнести на кусочки. И ничего в этом удивительного. В жизни всегда так было и будет. Сначала ты, потом тебя.

И обессилевший медведь растянулся среди китовых костей.

Наверняка песцы были уже где-то на подходе, тявкая друг на друга, заявляя на медведя исключительные права, хватая ноздрями запах гниющей медвежьей плоти. Медведь лежал, экономя внутри себя жизнь, и неизвестно чего ждал.

Погода стояла удивительно тихая. Солнце сутками, не прячась, ходило по кругу. Тучки, если и были в небе, вели себя тихо, неприметно.