Евгений Каминский - Свобода

Нет, Юрий Юрьевич вовсе не рассматривал сейчас Щербина, чтобы наконец разглядеть в нем глубинную причину явной к нему, пекущемуся о благе коллектива и государства, нелюбви. Он просто смотрел на Щербина, как смотрит сытый хищник в зоопарке. И кажется, желал, чтобы и все присутствующие в кабинете смотрели сейчас на Щербина так же, а Щербин чесался бы под этим взглядом, ерзал на стуле, крутил головой по сторонам, униженно улыбался, не понимая, что, собственно, от него хотят. Одним словом, Юрий Юрьевич хотел, чтобы Щербин сейчас заживо горел от стыда, так сказать, плавился в горниле общественного порицания.

И до Щербина вдруг дошло: Юрий Юрьевич желает, чтобы Щербин сам предложил свою кандидатуру на роль несгибаемой фигуры спасителя.

—Не поеду, — стараясь не ерзать и не чесаться, буркнул Щербин, — у меня докторская на выходе. Да и не ученое дело считать бочки. Для этого пригодней фигура бухгалтера.

—Совсем не этого мы от вас ждали! — Юрий Юрьевич мигом записал всех присутствующих в свою стаю. — Докторская на выходе… А деньги для отдела? Жить за чужой счет не позволю. Сначала бочки, потом докторская! — Он зловеще улыбнулся. — Или с вещами на выход.

Присутствующие сделали вид, что не услышали эти последние слова Юрия Юрьевича, и разглядывали обои на стенах или глядели за окно, где гастарбайтерша что-то без остановки вопила на своем тарабарском языке в телефон, не боясь получить от мента по морде.

—Тогда я на выход, — сказал, побледнев, Щербин и поднялся.

Юрий Юрьевич сверкнул глазами — не то весело, не то зловеще.

—Только не думайте, голубчик, что в каком-то другом институте вам удастся свить гнездо и вынести на защиту свою докторскую. Даже если вы улетите от нас на Луну! Оттуда, прежде чем взять вас на работу, позвонят мне, и я дам вам характеристику. Исчерпывающую! Поймите, голубчик, — он неожиданно перешел на примирительный, отчасти даже просительный тон, — ваши сотрудники сидят без зарплат, а вы отказываетесь от работы, которая может их накормить и которая, кстати, сохранит ваш отдел и всю эту вашу науку. Ну почему мы всегда должны только брать?! А когда же отдавать?! — И тут он изрек: — Нет между вами большей любви, как ежели кто-то положит живот свой за други своя!

Изрек и… прослезился.

Щербин ошалело смотрел на этого живоглота, который вдруг усовестил его: действительно, восемнадцать человек из его отдела к новому году могли остаться без работы и разбрестись по жизни в поисках пропитания, месяцами не находя ничего подходящего. И все потому, что он, видите ли, не может потерпеть умаление в статусе, не хочет подклонить свою выю под обстоятельства непреодолимой силы ради сохранения мира и согласия в семьях своих, хоть и подчиненных, но все же друзей-товарищей, с которыми он больше двадцати пяти лет в этом институте…

Юрий Юрьевич все так же смотрел на Щербина, но теперь в глазах у него стояли слезы. Присутствующие на этом моноспектакле уже не знали, куда деваться от стыда. Но Юрия Юрьевича это, кажется, не интересовало: он выжимал, вымучивал нужный ему финал. Щербин чувствовал, что это какая-то ловушка, дьявольская западня, хитро сплетенная интрига, понимал, что ему сейчас ни в коем случае нельзя слушать пение сладкоголосых сирен, но, заткнув уши, бежать, бежать, бежать из этого кабинета. Присутствующие уже смотрели на него не то что с неодобрением, но даже с какой-то злостью, полагая, что именно Щербин является причиной их теперешних мучений, а накативший в душу страх гнал Щербина за дверь. Но он не убежал — проклятая гордыня. Лишь улыбнулся прямо в цыганистые глаза Юрия Юрьевича и изрек, стараясь придать голосу издевательские нотки:

—Как я вас понимаю… голубчик. — Кто-то отчаянный при этом весело хохотнул (это был старик Зайцев), остальные ученые мужи со стоном выдох­нули. — Против рожна не попрешь. Поеду класть живот свой за други своя.

—Вот и хорошо, голубчик. — Юрий Юрьевич все еще смотрел на Щербина с улыбкой. Но в этой улыбке уже не было ничего фиглярского, лишь холодное торжество победителя и предвкушение… потехи. — За одно проветрите мозги на природе…

Изо всех сил Щербин старался сохранять спокойствие, хотя только что произошло нечто непоправимое, свершилось что-то такое, от чего ему теперь не сбежать и ни за что не отказаться.

Все покидали директорский кабинет, стараясь не встречаться глазами с Щербиным. Юрий Юрьевич, поднявшись из своего кресла, смотрел в спины покидавших поле брани весело и безжалостно. Щербин выходил последним, и ему казалось, что еще немного — и его спина вспыхнет огнем.

Лететь нужно было уже завтра. Его авиабилетом занималась секретарша директора. Прежде всегда с Щербиным разговорчивая, она помалкивала: задав минимум вопросов, быстро склонила голову над какими-то бумагами. Кажется, все понимали, что именно только что произошло. Все, кроме него.

Чего же такого страшного он не понял?

Он плелся по коридору нога за ногу, словно из него выпустили пару литров дурной крови. Впереди, осторожно, словно не доверяя себе, скрипел половицами бывший директор. Тот самый человек, который более тридцати лет назад придумал этот институт и потом вложил в него свои нешуточные амбиции, тщеславие, физические силы, душу, здоровье, мечты. Его фигура, некогда великолепно прямая и сильная, теперь, сломанная болезнью, раздавленная железными обстоятельствами на крутом повороте судьбы, не могла не вызвать жалости.

У окна стоял Береза: держа перед глазами какую-то накладную, по-детски шевелил губами, вникая в смысл написанного. Увесистого пакета при нем уже не было. Бывший директор остановился напротив, вероятно, желая о чем-то расспросить Березу, но тот, оторвавшись от чтения накладной и бросив: «Не сейчас, дела!», стремительно покатился вниз по лестнице. Так что бывшему директору пришлось проглотить свой вопрос. Они с Березой знали друг друга около двадцати лет. Именно бывший директор когда-то назначил Березу, только отслужившего в стройбате, начальником заполярной базы вместо Конфеткина, с боем, но и с причитавшимися бывшему вохровцу и отдаленному члену партийного бюро почестями отправленному на заслуженный отдых. Говорят, Конфеткин рыдал от обиды: на базу как раз пришла новая партия меховщины… Сейчас же бывший директор наверняка собрался расспросить Березу о заполярных делах, а может, вспомнить что-то из былого, романтического, чуть ли не героического. Но Береза-то не собирался общаться с бывшим хозяином, (хотя бы потому, что тот — бывший), уже потратив запас льстивых слов и подобострастных взглядов на знакомство с новым хозяином, на уверение того в личной преданности. Потерявший власть и с нею утративший инструменты принуждения, а потому не могший теперь ни требовать от начальника базы, ни тем более распекать его, бывший директор был для начальника базы, предусмотрительно оставившего свой нос у нового хозяина, чем-то вроде привязчивой мухи.