Флора Олломоуц - Серебряный меридиан

Она потянулась к нему. Она взяла его руки в свои. Она, опустив голову, заплакала. Он наклонился к ней и тихо сказал:

— Судьба распорядилась иначе.

Виола подняла голову.

— Если бы было иначе, я не дошла до Лондона живой и не была бы сейчас рядом с тобой!

Она стремительно обняла его. Ее руки сомкнулись с такой силой, что, казалось, невозможно разжать их. Она чувствовала, что растворяется, словно воск, распадается на частицы, пронизывая его и оставаясь в нем, точно свет, пролившийся во мрак, или жар, проникающий до глубин.

— Нет, Виола, нет! Я был бы последним человеком, если позволил бы девушке совершить эту прекрасную, но ошибку.

Он с усилием разомкнул ее руки. Она сжалась в комок у его ног, закрыв лицо руками. Долгожданный взлелеянный миг обернулся в считаные мгновения бедой, сокрушившей ее сокровенной надежды. Не отрывая рук от лица, она слышала, как дверь мастерской закрылась за ним.

Жаклин давно понимала, что происходит. Она видела, какими взглядами провожает Виола ее мужа, как расцветает ее лицо, стоит ему заговорить с ней. Прошло немного времени после случившегося, и Жаклин, ведомая обостренной интуицией, решила эту задачу, доставлявшую ей неприятные волнения, простым и изящным способом. Она нажала на самую чувствительную точку душевного склада своего деятельного, ответственного и скрупулезного в работе мужа. В разговоре о работниках типографии она, как бы невзначай, заметила, что Виола делает ошибки при наборе, а отвлекается потому, что по характеру слишком нетерпелива и темпераментна для столь кропотливой работы.

— Да, я заметил, — сказал он. — Но она так одарена от природы, что было бы безрассудством расстаться с ней. Ты посмотри на нее, настоящая гончая.

— Именно. Вот мы и отправим ее в нашу «гончую» — в магазин «Белый грейгаунд». Она много читала, у нее безупречный вкус и уникальная память. Кто может быть лучше? Книги не яблоки. Чтобы их продавать, надо уметь рассказывать о них и о многом другом. А у нашего Себастиана язык подвешен, как у герольда. Заговорить покупателя, привлечь и развлечь, даже развеселить порой — кому как не такому пересмешнику заняться этим?

Ричард задумался.

— Ну же, милый. Мы не можем допустить, чтобы она оказалась на улице.

— В свое время они с Уиллом развлекали весь город, — улыбнувшись, сказал Ричард. Он вспомнил об их представлениях на рынке и историю об охоте на оленя в поместье сэра Люси.

— Вот и хорошо. Мы, как всегда, пришли к общему мнению, — вздохнув, сказала Жаклин.

«Мы веселимся, когда нас готовы пронзить мечом; пьянствуя в тавернах, нарываемся на тысячу неприятностей из-за ерунды», — писал Томас Нэш о своих товарищах и годах молодости, проведенных на поэтической лондонской арене.

Он и его современники, лондонская литературная молодежь, старались держаться вместе. Роберт Грин, Бен Джонсон, Томас Нэш, Кристофер Марло — все это были «университетские умы», одухотворенные, неутомимые, хмельные, неразборчивые, пренебрегающие добродетелями, необузданные, а в случае Марло, и опасные. Это были эпатажные мальчики восьмидесятых-девяностых годов, обреченные на раннюю гибель от пьянства, дебоширства и болезней. Стремительный взлет соперника — молодого драматурга и провинциального актера, необразованного самоучки-выскочки, вызвал в этой компании ярость. Уильям хорошо всех знал и, все понимая, предпочитал держаться независимо и на расстоянии от них. Он был наделен более обостренным чувством самосохранения, был благодарен проведению за отпущенные ему природные дарования и не хотел оскорблять Бога, расточая свой талант. В 1589 году Роберт Грин сочинил пасторальный роман «Менафон», один из героев которого «деревенский автор» писал бы «очень даже неплохо», если бы не «присущее его стилю изобилие безвкусных сравнений и натянутых метафор». Это было наиболее частое обвинение в адрес Уильяма. Томас Нэш, написавший предисловие к роману, высказался еще более язвительно. Окончив Кембридж и зарабатывая на жизнь пером, сын лоустофского викария, Нэш вскоре сделал себе имя как сатирик, памфлетист и поэт, сочиняющий драмы от случая к случаю. Греки, поистине, были не так уж неправы, сочинив поговорку — «сын священника — внук дьявола». Он был на три года моложе Уильяма, успехи и слава которого не давали ему покоя. Он жаждал превзойти соперника и в своем юношеском честолюбии доходил до жестокости. В предисловии к роману Грина он клеймил невежественных писак, которые используют труды Овидия и Плутарха и выдают их за свои.

«Теперь у некоторых проныр вошло в обыкновение, — писал он, — бросать свои «новеринты» [121] Бумаги судебных клерков (прим. автора). , над которыми им предопределено кор петь, и пробовать себя в искусстве, хотя они едва ли смогут прочесть по латыни «шейный стих», если это вдруг потребуется» [122] До 1827 г. в английской судебной практике существовала «привилегия духовенства». Духовные лица были неподсудны светским судам. Чтобы подтвердить привилегию, подсудимый должен был прочесть на латыни 50-й псалом. В народе этот псалом получил название «шейный стих», так как избавлял от смертной казни (повешения) (прим. автора) . .

«Английский Сенека, — продолжал Нэш, — читанный при свечах, все же подсказывает много замечательных выражений, таких, например, как «кровь-попрошайка» и иже с ним; и если морозным утром обратиться к нему с мольбами, он одарит вас целыми гамлетами… простите за оговорку — целыми каскадами трагических монологов. Но вот беда «tempus edax rerum» — надолго ли его хватит?»

«Они паразитируют на переводах с итальянского, как бы ни были плохи оригиналы, заимствуют сюжеты у Ариосто, кропают пустые стишки без складу и ладу». Роберт Грин был благодарен другу. Ему намозолила глаза неразлучная стратфордская парочка без роду и племени. «С чего это ты, Росций [123] Знаменитый римский лицедей (прим. автора) . , — язвительно писал он, после того как Уильям и Себастиан представили на Рождество в Блэкфрайерс детскую сказку в которой сыграли царя и царицу фей — Оберона и Титанию, — возгордился вместе с Эзоповой вороной, хотя оперенье у тебя чужое? Ведь тебе-то самому сказать нечего».