Флора Олломоуц - Серебряный меридиан

Три дня провела она безмолвно рядом с Уиллом, прислушиваясь к каждому его вздоху и шороху. Три ночи она не спала у его кровати.

— Аэ… А!..

На утро третьего дня раздался его крик, вырвавшийся из груди с волной воздуха, что он втянул, шумно задышав.

— Эльма… Виола, — позвал он.

Она склонилась над ним. На его лицо падал луч рассвета. Кожа его блестела, будто его сбрызнули из лейки крупными каплями теплой воды. Блестящей росой она выступала на висках, на лбу, по всему лицу, заставляя закручиваться от влаги и без того волнистые завитки волос.

Ни единой песни, ни одной стихотворной строки!

До сентября Уильям пробыл дома. Он поправлялся, лицо посветлело, силы возвращались, но скорбь о Гэмнете и спазмы больной совести при мысли о потере сына, в судьбе которого он так и не сумел толком принять участия, не оставляли его. Взгляд его, полный горя и боли, обжигал Виолу. Ей самой было плохо, но надо было держаться ради него. Она терпеливо ждала, зная, что время когда-нибудь поможет им. Уилл и сам это понимал. Спасителем и целителем при всех бедах и горестях может быть только работа, в которую погружаешься с головой. Поэтому он, преодолевая слабость, как только смог поднять руку, принялся за правку уже написанных пьес. И почти в каждой были строки о сыне, ищущем отца, или об отце, разлученном с сыном.

Виола замечала, как краснели его глаза, как он смахивал или сдерживал тыльной стороной ладони слезы. Она подходила и обнимала его или, как раньше, прижималась лбом к его лбу, стараясь утешить хотя бы взглядом. Он полностью переписал пьесу о короле Иоанне, и однажды утром Виола прочла написанные им ночью строки:

Король Филипп

Вам горе ваше дорого, как сын.

Констанция

Оно сейчас мне сына заменило,

Лежит в его постели и со мною

Повсюду ходит, говорит, как он,

И, нежные черты его приняв,

Одежд его заполнив пустоту,

Напоминает милый сердцу облик… [133] Шекспир У. Король Иоанн (пер. Н. Рыковой) .

Это был «плач Констанции».

Уильям не видел сына последние несколько лет и теперь вспоминал, какими он и Джудит были маленькими, как он играл с ними, как помогал Мэри в хлопотах о них. Он, будучи еще довольно молодым, ощущал себя по-прежнему скорее старшим братом своих собственных детей, а порой даже ровесником. И они, очарованные его искрящейся ребячливостью, любовью к ним и веселым добрым нравом, были уверены, что он не просто отец, как другие, он их друг и настоящий товарищ. Теперь он, тоскуя сам, страдал от жалости к маленькой Джудит, тосковавшей в Стратфорде и разлученной навсегда со своим братом. Такая разлука для близнецов, таких как она, пожалуй, самое страшное испытание на свете. С этого лета сердце Уилла начало болеть часто и сильно. Тогда он просил Виолу прижаться к нему. Она обнимала его, и было ощущение, что его сердце вырывается из груди и колотится отдельно от тела прямо между ними.

Тогда она сильнее прижимала его к себе, как ребенка, и сердце затихало и переставало болеть. Виола была рада приходу всех друзей и знакомых. Она понимала — теперь только заботы других людей могут вывести брата из растерянного оцепенения. Если его что-то отвлекало и оживляло в минуты уныния — так это мир людей. Если что-то он и любил больше всего в жизни — так это «совать нос в чужие дела», вникать в подробности жизни, соучаствовать в ее стремительных действах. И театр. По сути — одно и то же.

В конце концов, осенью произошло именно так, как хотела и предчувствовала Виола. Уилла заставило выйти из дома происшествие с компанией их старых друзей. Однажды, когда сестра читала ему новые хроники, недавно изданные у Филда, в дверь громко и настойчиво застучали.

— Боже! Ну и рвение! — сказал Уилл.

— Что ты успел натворить? — улыбнулась Виола, спускаясь вниз.

Распахнув дверь, она не поверила своим глазам.

— Не здесь ли проживает потрясатель… этих… ну…

— Ой, только не выражайтесь!

— Сердец, а ты что подумала? Или ты сейчас скажешь, что мы вроде как оскверняем ваш порог, и тра-лю-ли да тра-ля-ля?

Дороти Сойер и Энни Ли! Бывшие спутницы «Слуг Ее Величества королевы» и нынешние обитательницы одного из домов свиданий в Шордиче. А с ними молчаливый Фрэнсис Лэнгли — владелец театра «Лебедь».

— Дороти, Энни! Входите, входите же!

— Это ж надо! Ты как была своим парнем, так и осталась!

— Уилл! — крикнула Виола, — к нам старые знакомые.

Они поднялись наверх, и он впервые, наконец, улыбнулся и обрел прежний дар речи.

— О-о-о! Нимфы! Грации! Кудесницы! Привет, Фрэнсис! Что вас привело? Время не властно над вами!

— Дело Уайета, — без долгих вступлений признался Фрэнсис.

Они рассказали о деле, заставившем их обратиться к нему за помощью. В Пэрис-Гарден в то время служил мировой судья, некий Уильям Гардинер, который всей округе был известен как взяточник и вымогатель. Его пасынок — Уильям Уайет, помогал отчиму в делах неправедных, чем и расположил к себе последнего. Два крючкотвора — старый и молодой — вот уже несколько месяцев грозили закрыть театр, намекая на неприличия, якобы творящиеся в нем, но на самом деле откровенно ожидая взятки. Последней каплей стала угроза Уайета закрыть не только театр, но и бордель, также принадлежавший Лэнгли.

— Возмутительно, — согласился Уилл, выслушав их жалобы. — Ни в какие ворота! Лишать самого насущного! Я считаю, это преступление!

— Ты что, смеешься? — обиделась Дороти.

— Сердечко мое, не будь я так серьезен, я ни за что не ввязался бы в это дело. Но, поскольку здесь задета репутация достойнейшего в Лондоне дома, я не могу оставаться в бездействии.

— Я не понимаю, это ты нас называешь достойнейшим домом?

— Разумеется, если вы считаете меня достойным защитником в деле Гардинер-Уайет против милашки Дороти.

Решено было действовать без промедлений. Уильям выбрался из домашнего халата, подаренного ему очередной симпатией, муж которой ходил за моря и привозил с Востока диковинные товары, и впятером они отправились к Уайету.

Через неделю Уиллу пришлось раскошелиться. В судебном иске, поданном на них, Уайет утверждал, что он, две женщины и прочие упомянутые лица грозили ему в письменной жалобе членовредительством и что он, Уайет, опасается за свою жизнь.