Дмитрий Бакин - Про падение пропадом

Я прикурил, посмотрел на Венского, который шатался неподалеку со своей поганой, виноватой улыбочкой и буркнул: «Я тоже влип, когда родился».

Монашка сказал: «Мне нужно в госпиталь». Я спросил: «Зачем?»

Он сказал: «Провериться». — Помолчал и сказал: «Ходил к ротному… Говорю, мол, плохо чувствую, нужно в госпиталь. А замену на марш, мол, найдете».

Я спросил: «А он?»

Монашка сказал: «А он говорит, ладно, мол, тебя Венский заменит».

Я помолчал и сказал: «Ты поедешь в госпиталь сразу после марша».

Он уставился на меня и спросил: «Почему?» Я сказал: «Потому что ты мой радист. И баста». Потом я пошел в санчасть. Вместе с санинструктором полтора часа рылись во всех ящиках и аптечках, нашли вибрамицин, диазолин и нистатин. Отнес таблетки Монашке.

Двадцать четвертого апреля роту подняли по тревоге.

Колонна бронетранспортеров вышла из части, обогнула город, прошла через плато и потянулась в предгорье.

Дорога была извилистой и узкой.

Подъемы чередовались со спусками.

Я вел БТР, прислушиваясь к работе двигателя.

Поплевал через плечо.

И тут, на одном из подъемов, БТР заглох. Я выключил зажигание, включил вновь и попробовал пустить движок со стартера, но стартер крутил вхолостую.

Измученный Монашка сказал: «Что-то сгорело».

Я сказал, чтобы он заткнул пасть. Потом вылез на броню.

Два БТРа позади остановились, остальные подтягивались. БТР Брагина — впереди — остановился тоже. Первые четыре скрылись за поворотом.

С 208-го орал через мегафон ротный: «Ну? Что там?» — орал он. «Ну?»

Я видел, что мы не разъедемся — слишком узка дорога.

Рев двигателей давил на барабанные перепонки, как десятиметровый слой воды.

«Буксируйте!», — орал в мегафон ротный. «Брагин, возьми его на буксир», — заорал он Брагину, а мне заорал: «Отвязывай трос!»

Я спрыгнул на землю и отвязал трос. Брагин сдавал назад. Я зацепил трос и влез в БТР. Брагин дернул рывком. Через триплекс я увидел синие выхлопные газы и услышал, как лопнул трос, а БТР Брагина попёр в гору. Венский, сидевший на броне 204-го, наклонился к люку и закричал Брагину, что трос оборвался. Брагин затормозил и начал медленно сдавать. Кроя матом все на свете, я вылез снова, но Венский опередил меня. Его сапоги были в белой пыли. В руках он держал другой трос.

Он сказал: «Ничего, я зацеплю».

Я стоял сбоку и смотрел, как ловкие, проворные руки пианиста, неловко цепляют трос за скобу и хотел зло смеяться. Наконец он зацепил трос за БТР Брагина, повернулся к нему спиной и принялся завязывать другой конец за мою скобу. И только по тени, наползавшей на сапоги Венского, я понял, а потом увидел, что БТР Брагина катится назад — это часто бывает, когда сидишь за баранкой, думаешь черт знает о чем и ничего не замечаешь.

Венский стоял спиной к БТРу Брагина и старался зацепить трос.

Я видел тень на спине Венского и видел, что через две секунды он будет раздавлен между бронетранспортерами.

Все решается само собой и чем больше об этом говорить, тем дольше это останется неразрешимым.

Я не хотел думать и не хотел кричать, потому что, когда кран-ты, думать и кричать смешно.

Я прыгнул в тот момент, когда Венский поднял голову и когда задний борт брагинского бронетранспортера находился в нескольких сантиметрах от его спины. И я вложил в удар руки всю свою жизнь и все, что было, и все, что должно было быть. И прежде чем мои кости хрустнули между стальными бортами, увидел, как тощее тело Венского, подброшенное моим ударом, перевернулось, точно неуязвимая кукла, и он упал в двух метрах от бронетранспортеров.

Меня положили на обочине дороги в теплую, мягкую пыль.

Кто-то снял с меня шлем и гладил по голове. Наверное, Венский.

Я говорю вам, кончайте ваши блядские штучки.

Я говорю вам, не нужно меня никуда нести. Движение имеет смысл для вас. Для меня смысл в неподвижности.

Но вы меня не слышите.

Я не открываю глаза, потому что знаю, что увижу — вся колонна остановилась, кроме первых четырех бронетранспортеров, которые скрылись за поворотом.

Не знаю, смогу ли вообще открыть глаза. Я ничего в себе не чувствую. Ваши голоса едины с грохотом падающих камней и грохотом полигона. Все живое едино с мертвым.

Не нужно меня никуда нести.

…Она давно идет ко мне по серым дорогам, поступью легкой и бесшумной, как оседающий пепел.

Не трогайте меня.

Я хочу это видеть.

Та, что сидела слева от меня, была обречена. Ей подавали слишком много, а между тем я знал — она не калека, не урод и, уж конечно, не была обделена здоровьем. Просто ей было уже за пятьдесят, и она умела так изогнуть, скрутить, омертвить части своего худого акробатического тела, что глядя на неё сверху, сидящую на грязных плитах подземного перехода, закутавшуюся в серое байковое одеяло, покрытое коричневато-жёлтыми разводами — грязью, которая осталась от высохшей воды — могло показаться, что шея ее является продолжением ноги, руки росли от поясницы, а груди свисали от щек. Принимая одну из своих немыслимых поз, она способна была сидеть в таком положении часами, а возможно, и днями. Я видел её каждый день и мне казалось, что плита, на которой она сидела, никогда не остынет от тепла ее задницы, а стена, на которую она опиралась, вечно будет хранить вмятины от ее хребта.

Я наблюдал за ней краем глаза, достраивал мысленно её лицо, наполовину скрытое старой вязаной шапочкой, давно потерявшей изначальный цвет, а снизу черным шарфом, впитавшим ее вонючее влажное дыхание — широкий низкий прямоугольный лоб, потрескавшийся как кирпич, маленькие глазки, посаженные близко к носу и вогнанные так глубоко, словно сначала были заряжены в пистолет вместо пуль, а потом уже всажены ей в голову с расстояния в пять сантиметров по обе стороны прямого короткого носа: черный шарф держался на широких скулах, от которых челюсть резко сужалась к острому маленькому подбородку, напоминая штыковую лопату, а под выпяченной нижней губой висела темно-коричневая бородавка, похожая на засохший кусочек грязи, который следовало бы сковырнуть ногтем. Но в целом ее ни в коем случае нельзя было назвать уродом. Несколько раз в неделю она приносила с собой сверток — куклу, завернутую в ветхие тряпки, и, выдавая ее за ребенка, сидела с ней, раскачиваясь из стороны в сторону, глухо напевая неясную, мрачную мелодию нищенки. Когда кто-нибудь из прохожих останавливался перед ней и рылся в карманах, она стремительно наклоняла голову к свертку и издавала тонкий пронзительный детский писк, а затем поднимала голову и уже своим голосом нудно бубнила и шмыгала носом, успокаивая свое пластмассовое чадо. Ее мастерство было таким, что незаметно двигая руками и ногами, она создавала полную видимость движения завернутой в тряпки куклы.