Мария Ануфриева - Доктор Х и его дети

Терпение матери лопнуло, когда сын отказался получать паспорт, как положено в четырнадцать лет. Он прямо заявил ей, что уже не человек, а Существу паспорт не нужен. Тогда мать поняла, что без психиатров не обойтись, но еще две недели опасливо приглядывалась к Существу, плакала по вечерам, читала про карательную психиатрию и про то, как детские врачи ставят опыты над неокрепшими детскими мозгами.

Она до последнего боролась с собой и с необходимостью вызвать психиатрическую службу, но когда Существо перестал разговаривать голосом ее сына и, словно сказочный волк, перековавший у кузнеца голос, чтобы обмануть доверчивых козлят, сменил тембр, она поняла, что бой проигран.

— Я — Существо, — хрипел бледный, заросший волосами мальчик. — Люди не смеют соваться в мои дела и заходить в мое убежище.

Дождавшись, когда сын заснет, мать прокралась в его комнату и осмотрелась, пытаясь понять, чем он тут занимается.

По монитору плавала заставка с инопланетными монстрами, взгляд ее ухватил растрепанную общую тетрадь на тумбочке. Она, стараясь не шелестеть замусоленными листами, принялась читать. Потом тихо вышла, отправилась на кухню и стала искать бутылку водки, оставшуюся с Нового года. Выпив две стопки, от которых не полегчало, приставила стул к шкафу и достала с дальней полки альбом с детскими фотографиями. В восемь утра она набрала 03 и сказала, что ее сыну нужна срочная психиатрическая помощь.

— Ну что ж, давай знакомиться. Как тебя зовут, молодой человек? — спросил Христофоров у подростка, беспокойно оглядывавшего просторный кабинет.

— У меня нет имени. Я — Существо, — прохрипел тот, враждебно уставившись из-под длинной челки.

— Это твой обычный голос? Ты всегда так разговариваешь?

— Все Существа так говорят, — отрезал подросток. — Они не могут разговаривать как люди, это их нормальный голос.

— Хорошо, но вот в карточке твоей написано, что тебя Павлом Владимировичем величают. Павел, Павлик. Я могу тебя так называть?

— Нет, это уже не мое имя. Я — Существо.

— Когда же ты превратился в Существо?

— Не помню.

— А зачем на фельдшера с ножом накинулся, помнишь?

— Они ворвались в мое личное пространство. Люди не имеют права входить туда, где живет Существо. Каждый человек имеет право заниматься тем, чем он хочет!

— Так ты же не человек, ты — Существо.

Помолчали.

— В школу почему не ходил?

— Существу там не место.

— Я в твоей тетрадке прочел — ты уж извини, мне ее вместе с тобой доставили: «Я не живу, а просто существую». Поэтому ты решил, что стал Существом?

Подросток уставился в пол и замолчал. Не дождавшись ответа, Христофоров вздохнул:

— Голоса были? Кто-то в голове с тобой разговаривал, убеждал тебя, что ты — Существо?

— Не было! — энергично замотал головой подросток. — Меня все спрашивали. Врач, которого мама позвала, и врач, когда сюда привезли.

— Ты точно помнишь, что не было? — с большим удивлением спросил Христофоров.

— Не было.

— Ну, так я тебя поздравляю! — радостно воскликнул Христофоров. — Это значит, не все так плохо. Значит, к мысли о том, что ты — Существо, ты, дружочек, пришел путем псевдологических заключений!

— Нет, я — настоящее Существо, — обеспокоенно заявил подросток.

— Ну, с такими волосами и немытый целый месяц, как я могу судить по твоему запаху, это точно, — милостиво согласился Христофоров. — Кстати, ты находишься в стационаре, а тут так нельзя, поэтому сегодня у тебя по плану банный день и стрижка. Ногти сам подстрижешь или воспитателя просить будем?

— Вы не имеете права!

— Я не имею права оставить тебя в таком виде. У меня тут шестьдесят детей. Вдруг ты с такими когтями набросишься на кого-нибудь, как сделал это с санитарами? А если у тебя заведутся вши — мне придется обрить тебя наголо. Что ты выбираешь: аккуратную стрижку или бритую голову?

— Когда меня отпустят домой? — понурился подросток. — Что для этого надо сделать?

— О, вот это деловой разговор. Все очень просто. Тогда, когда ты перестанешь быть Существом и превратишься обратно в Павлика. А точнее в Павла Владимировича. И пойдешь получать паспорт.

— Но я — Существо! — упрямо повторил подросток.

«Острое полиморфное психотическое расстройство с признаками шизофрении», — прочитал Христофоров запись, сделанную в истории болезни при поступлении, задумался и поставил карандашом знак вопроса.

Еще утром он увидел на столе записку с просьбой зайти в женское отделение, но до сих пор делал вид, что запамятовал, не желая признаться самому себе, что идти туда ему не хочется.

Отделение для девочек он не любил. Возможно потому, что всегда втайне боялся быть туда сосланным. Такое назначение хуже ссылки в приемный покой.

С парнями все просто. Даже самые трудные детдомовские подростки принимали его стиль общения: мужской разговор по душам. Они-то и сдавались первыми, подтверждая, что многие душевные болезни в их возрасте являются болезнями духовными, объясняются обыкновенной педагогической запущенностью, отсутствием любви и лечатся добрым словом, которое доходит до источника духовной боли медленнее, чем лекарства, но, в отличие от лекарств, не выводится организмом.

С девочками дело обстояло сложнее. У них царили склоки, сплетни, истерики и драки из-за нижнего белья.

«Малолетние проститутки», — звал он их про себя, и на восемьдесят пять процентов эта оценка, скорее всего, соответствовала действительности, по крайней мере, со строго гинекологической точки зрения. Правда, природа раннего взросления была все той же, что и у его парней: сиротство или жизнь с пьющими родителями, детский дом и нежелание мириться с его дисциплиной. Драки, побеги, попытки суицида и — детский психиатрический стационар.

Однако если у мальчиков все это было еще по-детски, с романтической мечтой о приключениях, завоевании мира — пусть даже во главе фашистской армии, с убежденностью в своей инаковости — пусть даже за счет отказа от мытья и стрижки отросших волос, то у девочек — более взросло, остервенело, обреченно, до дна.

Если бы Христофорова посадили по другую сторону его рабочего стола и откинувшийся на спинку его стула психиатр докопался до истины, то Христофоров-пациент с удивлением узнал бы, что не любит женское отделение потому, что боится этих рано повзрослевших девочек, не знает, как себя вести, пасует перед ними.

Галантность пятидесятилетнего мужчины не позволяла ему гаркнуть на четырнадцатилетнюю особу женского пола, даже если она выла, строила рожи и показывала неприличные жесты. Он не мог положить девочке руку на плечо, чтобы успокоить, сесть на край кровати, чтобы поговорить по душам. Не мог побороться с девочкой, как иногда позволял себе с пацанами в игровой комнате: они висли на нем гроздьями, лишь бы помахать кулаками и получить настоящий мужской подзатыльник — такой, какой раздавали бы отцы, если бы они у них были.