Никола Юн - Солнце тоже звезда

– Какая разница, чего ты хочешь? Важно лишь то, что хорошо для тебя. Нас с твоей матерью волнует только то, что хорошо для тебя. Ты идешь учиться, ты становишься врачом, ты успешен. Тебе никогда не придется работать в таком магазине. У тебя будут деньги и уважение, и все, чего ты хочешь, появится. Найдешь достойную девушку. Заведешь детей и воплотишь Американскую Мечту. Зачем тебе выбрасывать свое будущее ради вещей, которые сейчас нужны, а потом нет?

Отец никогда еще не обращался ко мне с такой длинной речью. Он даже не злится. Говорит так, словно пытается втолковать мне нечто фундаментальное. Один плюс один равняется двум, сынок.

С тех пор, как он купил масляные краски для уммы , мне хотелось с ним поговорить. Хотелось понять, почему он желает для нас с Чарли вот этого всего. Почему это для него столь важно. Мне хочется спросить его, не думает ли он, что мамина жизнь была бы лучше, если бы она не бросила рисовать. Я хочу знать, печалит ли его то, что она перестала это делать, посвятив себя ему и нам.

Возможно, этот момент, этот разговор с отцом и есть суть сегодняшнего дня. Возможно, я начну его понимать. Или он начнет понимать меня.

– Anna… – начинаю я, но он жестом велит молчать. Воздух вокруг нас неподвижен, отдает металлом. Отец смотрит на меня, сквозь меня и мимо меня, уносясь мыслями в прошлое.

– Нет, – говорит он. – Дай мне закончить. Может, я сделал вашу жизнь слишком легкой, парни. Может, это моя вина. Вы не знаете свою историю. Не знаете, что такое нищета. Я не говорю вам, потому что думаю, так лучше. Лучше не знать. Может, я не прав.

Я вот-вот его пойму. Мы вот-вот поймем друг друга. Я собираюсь сказать ему, что не хочу для себя того, чего он для меня хочет. Я собираюсь заверить его, что так или иначе со мной все будет в порядке.

– Anna… – начинаю я снова, но его рука опять замирает передо мной. Снова заставляет меня умолкнуть. Он знает, что именно я собираюсь сказать, и не хочет этого слышать.

Его жизнь определяют воспоминания о тех вещах, о которых мне никогда не узнать.

– Довольно. Не идешь в Йельский университет и не становишься врачом – тогда ищи работу и плати за учебу сам.

Он возвращается в зал. Признаюсь, когда расклад настолько ясен, это даже бодрит. Есть будущее или нет будущего. Мой пиджак все еще валяется скомканный у двери. Я беру его и надеваю. Лацкан почти полностью закрывает пятно крови. Я осматриваюсь в поисках Чарли, но его не видно. Я иду к выходу. Отец стоит за кассой, глядя перед собой невидящим взглядом. Я уже собираюсь уйти, когда он произносит последние слова. Он ждал подходящего момента, чтобы их сказать.

– Я видел, как ты смотришь на эту девчонку. Но этому не бывать.

– Думаю, ты ошибаешься, – говорю я ему.

– Мне все равно, что ты думаешь. Ты поступишь правильно.

Какое-то время мы смотрим друг на друга. Он не отводит взгляда, и я понимаю, что он не знает наверняка, как же я все-таки поступлю. Впрочем, как и я сам.

ДЭ ХЁН БЭ открывает и закрывает кассу. Открывает и закрывает ее снова. Возможно, это и впрямь его вина, что сыновья выросли такими. Он ничего не рассказывал им о своем прошлом. Это потому, что он отец, который горячо любит своих детей и таким способом защищает их. Дэ Хён относится к нищете как к какой-нибудь заразе: он не хочет, чтобы сыновья слышали о ней, из боязни, что они могут ее подхватить.

Он открывает кассу и кладет долговые расписки в кошелек. Чарли и Даниэль считают, что деньги и счастье не имеют ничего общего. Они не знают, что такое быть нищим. Они не знают, что бедность – словно врезающийся в тебя острый нож. Не знают, что она делает с телом. С умом.

Когда Дэ Хёну было тринадцать и он жил в Южной Корее, отец начал готовить его к управлению скромным семейным бизнесом – ловлей крабов. Этот бизнес почти не приносил денег. Каждый сезон становился борьбой за выживание. И каждый сезон они выживали, но с большим трудом. В детстве Дэ Хён даже не сомневался в том, что семейное дело в конечном итоге перейдет к нему. Он был старшим из троих сыновей. Это было его место. Семья – это судьба.

Он до сих пор помнит день, когда в нем вспыхнула искра протеста. День, когда отец впервые взял его с собой на рыболовецкое судно. Дэ Хён был в ужасе от увиденного. Крабы в отчаянии барахтались в холодных сетчатых корзинах из металла. Они царапали сетку, лезли друг на друга, пытаясь добраться до верха и вырваться на свободу.

До сих пор воспоминание о первом дне на лодке иногда неожиданно всплывает в его памяти. Дэ Хён хотел бы забыть. Он думал, что после переезда в Америку это удастся. Но воспоминание возвращается снова и снова.

Те крабы не сдавались. Они боролись до самой смерти. Они были готовы на все, чтобы выбраться.

Я НЕ ЗНАЮ, что чувствовать. Я не до конца верю в происходящее или, может, просто пока не успела все осмыслить. Я смотрю на телефон. Бев наконец написала. Ей безумно, безумно, безумно понравилось в Беркли. Она думает, что ей суждено учиться именно там. А еще парни в Калифорнии симпатичные, но совсем не похожи на ребят из Нью-Йорка. В последнем сообщении она спрашивает, как я, сопровождая текст смайликами с изображением разбитого сердца.

Я решаю позвонить ей и сообщить о том, что сказал адвокат Фицджеральд, но она не берет трубку. «Позвони», – пишу я. Пройдя через вращающиеся двери, я оказываюсь во дворе и застываю на месте. Несколько человек обедают на лавочках рядом с фонтаном. Группки одетых в костюмы людей торопливо входят в здание и выходят из него. Вереница черных таун-каров выстроилась у обочины, а их водители курят и болтают.

Разве может быть, что это тот же самый день? Как получается, что все эти люди живут своей жизнью, совершенно не подозревая, что происходит в моей? Иногда твой мир так трясет, что в голове не укладывается, как все остальные не ощущают этого. Именно такое у меня было чувство, когда мы впервые получили приказ о депортации. И когда я узнала, что Роб мне изменяет.

Я снова достаю телефон, ищу номер Роба и только потом вспоминаю, что удалила его из списка контактов. Но последовательность цифр все еще хранится в памяти, и я набираю номер. Не могу понять, зачем звоню, пока не начинаю разговор.

– Приве-е-е-е-ет, Нат, – растягивая слова, произносит он. У него не хватает такта даже изобразить удивление.

– Мое имя не Нат, – отвечаю я. Я уже не уверена, что хочу с ним разговаривать.

– То, что вы с твоим новым чуваком сегодня сделали, совсем не круто.

У него все тот же низкий, неторопливый и немного ленивый голос. Забавно, что по прошествии времени тебя может начать раздражать то, что раньше привлекало. Нам кажется, что мы хотим бесконечно быть с любимыми, но, возможно, нам нужно как раз обратное. Ограниченный промежуток, по окончании которого мы не разочаровываемся в человеке. Возможно, нам не нужны второе и третье действия – только первое.