Жужа Тури - Под одной крышей

— Но об этом я лучше вас знаю, — энергично возразила Мари, повысив голос. — Мы в Пецеле выращивали такую капусту, что все диву давались! Мой отец знал толк в земледелии, хотя у него было очень мало земли; он постоянно бедствовал, его совсем задушили налоги…

— Ну, хорошо, допускаю, что ваш отец — исключение. Пройдет немного времени, и мужики сами будут умолять, чтобы вернулись старые хозяева. Они нуждаются в том, чтобы кто-нибудь руководил ими, подгонял, как стадо баранов, иначе они работать не будут, потому-то вы не все принимайте на веру, о чем пишут в газетах. А с чем же тогда мы останемся? Ведь больше у нас ничего нет, если не считать особняка в Чобаде и доходного дома с меблированной личной квартирой в Пеште.

У Мари все смешалось в голове, обрывки мыслей сменяли одна другую, она открыла рот, не находя нужных слов. Окажись здесь Винце, он ответил бы Малике; как прав был Винце, говоря, что она влачит жалкое существование, не интересуясь происходящим в мире, и вот подтверждение этого: она молчит, глотая с досады слюну! Далее баронесса призналась, что она никогда не любила эту квартиру, хотя не отрицает, что старинная мебель представляет большую ценность. Но это мертвый капитал, а теперь и подавно.

— Да, Маришка, видели бы вы, какой у меня беспорядок! Завтра надо прибраться немного, заходите, вдвоем все-таки веселее.

— Зайду, — ответила Мари. Ей казалось, что она обязана баронессе за предоставленное благоустроенное жилье. Кроме того, должны же люди помогать друг другу. — Вы рано встаете?

— Когда как. Завтра на утро у меня ничего не запланировано. Если не считать того — ну, что ждал у ворот, собственно, мы с ним друзья детства; не знаю, что ему втемяшилось в голову, надо быть сумасшедшим, чтобы тащиться сюда из Чобада. Но я довольна, по крайней мере не скучно было ехать на подводе, всю дорогу хохотали. Возможно, он придет, ему хоть кол на голове теши, бесполезно. — Она зевнула, собралась уходить. — Свеча скоро догорит. Не знаете, можно достать свечи в этом мертвом городе?

Мари сказала, что видела на проспекте короля Кароя, а на площади Телеки предлагают целыми пачками.

— Тогда хорошо. — Мали встала. — У вас нет какой-нибудь книги?

— Есть у мужа штук двадцать, в Буде, на старой квартире, ее разбомбили… как только откроют мост…

— То, что есть в Буде, меня мало интересует. Я по вечерам проглатываю по целому роману, конечно если интересный. Вы читаете, Маришка?

— Не особенно, больше увлекается мой муж, Винце.

— Ну, спокойной ночи, значит, до завтра.

Стало темно, туфли на толстой подошве простучали по прихожей, как бы успокаивая ее, что в квартире она не одна. От только что услышанных новостей голова у Мари шла кругом: немецкий офицер и двадцать четыре комнаты особняка. Иной человек радуется, если у него есть крыша над головой, а эти живут в двух дюжинах комнат и ни одну из них не могут привести в порядок. В каждой из двадцати четырех комнат можно поместить по семье, но наверняка там есть и прихожая, и не одна, и каморки, и чего только нет в таком имении! И пахотные земли, и огород, и домашняя птица, и скот, подумать только: тысяча двести хольдов! В какой же роскоши живут такие, как Мали! Чтобы увидеть мужа, придется пройти через десяток, два десятка комнат… а барон, возможно, окажется лишь в двадцать первой… и жене нужно будет идти и идти, чтобы отыскать его наконец… тогда как ей стоит лишь позвать из кухни: «Винце!», и Винце тут как тут.

Проснувшись, когда уже было светло, Мари вскочила с постели. Тут уж некогда перебирать в памяти события вчерашнего дня и вечера, продолжать прерванные сном мысли: все отодвинуто на задний план одним — она обещала помочь убрать комнату. Схватила метлу, совок и постучалась в большую двустворчатую дверь против ванной.

— Кто там?

— Это я, Маришка.

— Вам что-нибудь нужно?

— Мне ничего, но мы договорились насчет уборки…

— В такую рань? Я не выспалась, — простонал сонный голос. — Не возражаю против того, чтобы вы приступили, только дайте мне немножечко поспать, ладно?

Мари вошла с орудиями труда в комнату, обвела ее взглядом и оторопела. С чего же начать? Все перевернуто вверх дном. Вопросительно посмотрела на лежавшую в постели хозяйку, но та не ответила, да и не могла ответить на ее немой вопрос, и Мари стало жаль ее. До чего же она устала… Светлые растрепавшиеся волосы ниспадают на плечи, прикрывают низкий лоб. Кругленькое, молочно-белое личико, как у херувимов на картинках, голые руки раскиданы на синей пуховой перине. Мари подошла и укрыла Мали по самый подбородок. Та издала какие-то нечленораздельные звуки, чуть слышно почмокала губами, зарылась головой в подушку так, что снаружи остались одни ее светлые волосы. Стараясь не шуметь, Мари принялась за уборку. По-своему расставила кресла, обтянутые зеленым репсом, повернула в другую сторону диван, с удивлением разглядывая каждую вещь. Завернула в бумагу сало, ветчину, положила за окно, подмела, осторожно протерла мебель. И в комнате сразу стало уютнее, только вот кровать была очень запущена! Она осторожно вынула из-под руки спящей женщины подушку, сняла с нее наволочку и положила ее и светло-голубое одеяло на окно проветриваться. Женщина, как беззаботное дитя, мерно посапывая, все еще спала под шатром своих светлых волос. Мари тихонько прикрыла за собой дверь.

У дворников она появилась уже в одиннадцатом часу.

— Где ты была? — встретила ее Луйза.

— Проспала… а потом убиралась.

Она сама не знала, почему не решилась сказать правду; видимо, потому, что сразу поняла: Луйза не одобрит ее поступка, станет обвинять Мали, ведь ей же неизвестно, как все получилось, не слышала она и их разговора поздним вечером, — словом, она ничего не знает. К тому же это не столь уж важное событие, чтобы о нем непременно нужно ставить в известность. На еще не остывшей плите ее ждал завтрак, в комнате и на кухне было прибрано. — Мари почувствовала себя виноватой: Луйза все делает одна — и готовит, и моет посуду, и убирается, — а она приходит на готовенькое, садится и пьет кофе. Обед готовить не надо, кастрюля с недоеденной курицей стоит между рамами, стало быть, впереди целое свободное утро.

— Так я пойду, — неожиданно сказала она, — навещу господина Кауфмана.

— Хорошо, ступай.

Мари надела пальто с кошачьим воротником; не спеша и как-то нерешительно собираясь, она ждала, что сестра скажет что-нибудь. Уж не обиделась ли Луйза?

— Я скоро, — сказала она уже в дверях, — к обеду вернусь. Может, устроюсь на работу.

— Не очень-то рассчитывай на это.

Снова проспект короля Кароя и бесконечная улица Дохань. Мари пробегала глазами свежие плакаты, отображающие историческую победу советского народа в Великой Отечественной войне и возвещавшие о возрождении венгерского народа. Прямо на плакаты были прикреплены всевозможные записки. Мари остановилась и принялась по складам разбирать каракули: «Шью за уголь! Улица Дохань, 12, первый этаж, у дворника», а рядом крупными буквами: «Меняю горох на муку». Мари засмеялась: «Дураков нет!» Пройдя несколько шагов, она увидела листок из ученической тетради, на котором неровными буквами было выведено: «Волейболисты, приходите в воскресенье на площадь Ракоци». Вишь ты, дети уже организуют игры! Но все вокруг казалось вымершим, перед закрытыми магазинами стояли молчаливые, небритые мужчины. Мари вспомнила, что, когда проходила здесь к Кауфманам, на проспект Иштвана, в любое время года на тротуаре и мостовой резвилось множество детей. Испытывая все нарастающее чувство беспокойства, она шла дальше. Что же могло случиться с детьми с улицы Дохань?.. Несчастных малышей унесло течением, говорил Дюрка Пинтер. Может быть, он их имел в виду? И Мари чуть ни бегом пересекла площадь Бетлена, запыхавшись, остановилась против дома № 20 на проспекте Иштвана. Кауфманы жили на четвертом этаже, четыре окна на улицу. Если она перейдет на другую сторону, то увидит занавески, в обеих комнатах они одинаковые — из белого тюля. Она вошла в подъезд, разыскала квартиру дворника. На ее стук из двери высунула голову какая-то женщина.