Андрей Бычков - Олимп иллюзий

– Роман, ты… ты не имеешь права.

– Значит, ты догадалась, что…

– Это ложь!

– Нет, Беатриче, это не ложь. Ты прекрасно знаешь…

– Ты мерзавец!

– Я просто хотел сказать…

– Заткнись, подонок!

– Дай мне договорить. Или ты боишься услышать?

– Что я боюсь услышать?! Ты думаешь, что тебе удастся меня шантажировать?!

– Я не собираюсь тебя шантажировать, Беатриче. Речь идет о…

– Заткнись, скотина!

– Похоже, здесь никто ничего не хочет.

Она молчала. Роман услышал вдруг приглушенные рыдания.

– Вот видишь, как тебе больно, и исходя из этого…

– Я ненавижу тебя!

– Это действительно сильно сказано. Но ведь не я же начинал этот разговор, Беатриче, не я же тебе позвонил.

– Ты подлец! Ты просто ублюдок!

– Я повторяю, Беатриче, девочка моя, не я же начинал этот разговор! Я просто прошу тебя, детка…

– Сука!

– … ничего не…

– Мразь!

– … сообщать…

– Гад!

– … дону Хренаро!

Раздвинув ноги и раскинув крылья, вычистив колеса на ботинках и поправив алый воротничок зари, он сел и быстро неподвижно побежал, взбалтывая кефир в левой руке, вдоль посадочной полосы, по посадочной полосе. В фюзеляже, обитом изнутри фиолетовыми рододендронами, шумно затрещали аплодисменты. Расправив крылья на ляжках, как салфетки, авиалайнер подрулил к зданию авиавокзала – яркого, белого, блестящего, одновременно матового и никелированного, где на самом верху огромными черными буквами было написано:

ШАНХАЙ.

Роман отстегнул ремни, отстегнулся и сам, освобождая запястья и щиколотки, поправляя на лодыжках бежевые носки, и побежал вдоль фюзеляжа, исполняясь каких-то вазелиновых полуобморочных наслаждений, неясных и одновременно до странности четких.

Возможно, это уже начинался тот самый, последний акт, когда ненужный прораб чистоты уже заносит мучительный нож. Возможно, начиналось в предсмертном сне, в течении и обретении костылей смыслов, жидких табуреток разума, порошкообразных подпорок рассудка. Возможно – в осознании жестокой славы бесстрастно восстающих эшафотных солнц. А, может быть – и в невидимом и уверенном обретении грустных лунных отражений, быть может – одиноких и невыспавшихся пастбищ, ну, да, те самые, предсмертные вздохи Дебюсси или ширящиеся от ужаса глазницы Эмерсона, а лучше бы – сама близкая Янцзы, со своим притоком Хуанпу, голая и невинная, соблазнительная, как Беатриче, вытанцовывающая ягодицами на карликовых, и нипельными свистящими бон-бон накачивающая в туго зажатые ноздри. Ибо буйволы радости уже приготовились петь Роману, что он скоро спустится по трапу. И что уже давно расшиты золотом траурные знамена. А Поллоковские стюарды по-прежнему нагло разбрызгивают красочную грязцу…

Ибо в сверкании времен открывается алмазный путь сознательно искалеченных, хрустящих под копытцами и ломающихся, словно шифер, пагод. И кто-то слышит глухие громы и скрип двери, и ты видишь, как появляется Люцифер – праздничное серебро и обоюдоострое золото, бронза и цианистых калиев цинк, задумчиво жужжащие вокруг пули и нервно вьющиеся веревки, голые раскаленные щипцы и заголяющиеся улыбки гильотин, звучащие на разрезанных струнах, как Брамсы, пасущиеся под ножами, как голубые глаза Дебюсси… Нет, блять, я вам докажу! Я вам выпячу зрячное! Не спать в ноздрях, а на носах стоять! Не сидеть с завязанными, а с вывернутыми молчать! С закрученными и выжатыми до чистоты, бздеть и от нагих задыхаться! Я говорю от потерь времени обморочно держать, от закрученное™ пространств, приказываю дуть мучительно! Я обращаюсь к вам от имени гвардии подлецов, отъявленных негодяев и педофилов, кефирных мошенников, беспричинных убийц и мраморных некрофилов! Я говорю вам, засевшим в журавлиных офисах беспросветной тоски, уставшим от своих бесцветных выделений! Вскрикиваю в узкие коридоры сосредоточения наижирнейших тел, хохочу в тесные лифты и капаю в широкие процессы! Ибо я тот, кто закрывает чакры времени и вырезает тот самый мучительный третий глаз. Приказать вам сердце, заставить трепетать его, беззащитное, чтобы горько и сладко заплакал каждый из вас, как бессмысленна и как скоротечна жизнь ваша… О, моя черная гвардия! Овеянный и-мейлами, в жажде мгновенных сообщений смерти и вожделений великой любви, я уже спускаюсь по трапу, я – ваш император Онтыяон. Как Дант молочной судьбы молочного брата. Как молочница, вечная сестра Бродвея и Ниццы. Так пусть же пучится ваш творожистый чепчик, как Набоков господин. И слизывает, как Достоевский мистер…

– Роман, молодец!

– Роман, супер!

– Роман, клади на них на всех!

– Роман, давай!

– Роман, будь!

– Роман, наслаждайся!

– Роман, рождайся!

– Роман, дари!

– Роман, гони!

– От королевской боли.

– На погребальных кострах.

– В змеиных извивах мудрого.

– Из-за досады, засады, зависти.

– От отвращения.

– От ненависти и от злобы.

– С диким плачем царя в злобных чулках.

– С гнойной нежностью и пыльным пометом священно немытой любви.

– Как свирель.

– Как исповедь.

– С оленьей истерикой.

– С колоннадой ног сахарного колосса.

– В подъездах голубой кошачьей мочи.

– С крестом посреди дождей стеклянных.

– С черной звездой в глазах.

– Прижигая миражи под пломбами скорби.

– Твердя венценосное эго.

– Освобождая радость на коре мозга.

– Завтракая в кварках.

– Прикрываясь буйволами.

– Эякулируя утренний.

– И чихая дневной.

– В разрезах глаз.

– Из портфеля аштээмэль.

– В дозах Мозиллы.

– Хакером в Гугл.

– Насылая инсульты.

– И напуская инфаркты.

– Вдохновляясь великой властью.

– Чтобы выкрасть, наконец, эту отравленную диадему под названием жизнь.

– Ибо уже кричат чайки на Хуанпу.

– И туда же отправляемся и все мы.

– А какая разница, кто он, кто ты и кто я?

– Кто гном, кто король.

– Кто мудак, кто умница?

Я хорошо помню тот вечер, когда ты приехал ко мне после экзамена по математике. И я думаю, что и ты, Док, тоже его помнишь. Я тогда жил на втором этаже и деревья через окно часто заглядывали ко мне в комнату. Было лето, и все было живое – листва, расширяющийся вечерний воздух, шум машин – во всем была эта странная пронизанность жизнью, и мы тоже как будто были открыты чему-то, со всей несомненностью принадлежали, и это что-то было гораздо больше нас, и проникало свободно, обещало, и исполнялось.

В тонких стаканах темнел вишневого цвета портвейн, каждое произнесенное вслух слово обрастало реальностью. Можно было сказать любое – дерево, лампа или сахар – и оно разгоралось в звуке, проявлялось, существовало само по себе. Этим тихим открытым вечером лето и в самом деле щедро нас вознаграждало. Солнце уже садилось, сгущая напоследок окрасы листвы. По стене, поглощая малиновую полоску, ползла фиолетовая клубящаяся тень. По неширокой улочке проезжало все меньше и меньше автомашин, и шум слышен был все реже. Через дорогу, на хлебозаводе, стали слышны голоса, переговаривавшиеся по радио. Как бы поверх вечернего воздуха. Как на низких крыльях. Это были женские голоса, и они говорили о хлебе, ватрушках, как о каких-то готовящихся дарах.