Владимир Шаров - Царство Агамемнона

Наш лагерь построили во время войны возле довольно большого, но небогатого месторождения свинцово-цинковых руд. И вот Телегину приспичило узнать, сколько нужно стране этих самых свинца и цинка. Соответственно, будут расширять лагерь или не будут. Последнее интересовало не только его, но и область, потому что для большего рудника нужно много разного – и стройматериалы, и техника, и дороги. Оттого в обкоме и не посмотрели, что Сережа в опале, без разговоров выписали командировку в Госплан. Значит, что будет дальше с лагерем, один вопрос, второй, что ждет его самого – нет ли смысла пройтись по разным кабинетам, разведать – чем черт не шутит, может, черная полоса и закончилась?

После всех передряг на Лубянке у него осталась лишь пара старых товарищей по Туркменскому погранотряду. Вообще Сережа был человек легкий, компанейский, приятелей немало, но как стало известно, что у Берии на него зуб, они поиспарялись, только двоих он и сохранил. Один как раз сидел на кадрах и, значит, знал, куда ветер дует. Встретиться он согласился не чинясь, но рад не был. Не вдаваясь в подробности, сказал, чтобы Телегин сидел на своей Колыме и не рыпался. Больше того, дважды повторил, чтобы сидел тихо, не видно его было и не слышно, тогда есть шанс – обойдется. Нет – в собственном лагере или в соседнем будет кайлом махать. И добавил, откуда-то знал, что это и госплановской суеты касается.

Впрочем, с Госпланом само оборвалось. В отделе цветных металлов ему сказали, что цинк и свинец нужны, их очень не хватает, но разрабатывать решено другое месторождение – на Урале. Оно и богаче, и к металлургам ближе. Что касается телегинского рудника, то закрывать его не планируют, но и развивать не хотят. На Колыме, что с зэками, что без зэков, любая ерунда встает в копеечку.

В общем, ни Госплан, ни кадры Сережу не обнадежили. Другое дело – старый приятель Коровин: этот принял под белые руки и сразу в «Националь», в отдельный кабинет. Сережа любил рестораны; пока карта шла, в том же «Национале» был завсегдатаем. Но в Магадане хороших ресторанов не было, и денег лишних у нас тоже не оставалось. В «Национале» Коровин Сережу и накормил, и напоил – всё по первому разряду, – а потом потащил к себе на Лубянку. Будто объявлял, какой он смелый. Они с Телегиным были, есть и будут кореша, тут ему, Коровину, даже Берия не указ.

Сережа говорил, что для порядка пару раз поупирался, сказал: ты часом не перебрал? Уверен, что буду к месту? не испорчу обедни? Но Коровин успокоил, – я знаю, что делаю, и снова: не дрейфь, всё будет в порядке. На Лубянке Коровин прямым ходом повел Телегина на четвертый этаж в свой кабинет – пять лет назад, как раз напротив, был кабинет самого Сережи. И, усадив за стол, сказал: «Покажу нечто любопытное». Затем открыл сейф, достал с нижней полки толстенную рукопись в синем коленкоровом переплете: «Смотри, что твой родственничек написал». И уже в дверях добавил: «У меня подследственный – отлучусь часов на пять, может, даже на шесть – всё это время твое. До конца, ясное дело, не прочтешь – тут больше шестисот страниц, но до середины доберешься, а остальное проглядишь. В любом случае представление будет. Один кусок я закладками отметил, не пропусти – его Жестовский лично для тебя сварганил».

Позже Сережа вспоминал, что еще когда они шли по коридору, он понимал, что речь зайдет о романе, из-за которого повязали стольких людей, но что получит его в руки – конечно, нет. Это был широкий жест, Коровин нарушал все мыслимые инструкции просто-напросто из чистого гусарства. И хоть скоро стало понятно, что сделано не без подвоха, можно даже сказать, что и подло, Сережа говорил, что перед коровинской удалью он и сейчас снимает шляпу.

Коровин, – рассказывает дальше Электра, – ухлестывал за мной с самого того дня, как Сережа привез меня в Москву. Позвонит в дверь: я открою – в одной руке шикарный букет, в другой бутылка шампанского и еще под мышкой коробка шоколадных конфет. Звал же он меня не иначе как «бриллиант чистой воды». Всерьез его знаки внимания я не принимала, а сейчас думаю, что зря, что он и вправду был в меня влюблен. И Сережа к Коровину относился с иронией, ухаживать за мной не мешал. Наоборот, если занят, сразу его вспоминает, говорит – почему бы тебе, милая, в театр или на концерт пойти сегодня не со мной, а с Коровиным?

Коровин был красив не хуже Сережи, только масть другая – светлый шатен с зелеными глазами, и собеседник отличный. В общем, мне было приятно, когда он меня сопровождал, что на нас оглядываются, говорят: «какая пара», тоже приятно. Но на большее я его не поощряла. Я так и рождена была быть верной женой, и тут ничего нельзя было поделать. Сережа это знал и во всем на меня полагался. И правильно, что полагался. Я, пока жила с ним, не только ни разу на сторону на сходила, в сущности, ни с кем и не флиртовала.

Телегинские товарищи видели, что он буквально на руках меня носит, считали, что иначе и быть не может. Потому что жены и красивее, и умнее, и преданнее, чем у Сережи, ни у кого не было. Ходили слухи, что наш роман в Новосибирске начался при странных обстоятельствах, но что я, что Сережа – оба воды в рот набрали, и к тому времени, как Телегина вернули работать в Москву, сплетня улеглась. Сам Сережа думал, что он меня с рук не спускает не только потому, что я такая хорошая, такая верная жена, но и потому, что безмерно передо мной виноват.

Дело, как я уже говорила, – продолжала Электра, – было в Новосибирске в декабре тридцать восьмого года. Парой месяцев раньше сняли Ежова, считалось, что Телегин его человек, и Сережа, зная, как работает система, со дня на день ждал ареста. Мать уехала в Москву. Скоро из своей воркутинской ссылки должен был вернуться отец, и она спешила две наши комнаты в Протопоповском перевести на себя. Кроме того, быть рядом с человеком, всякую ночь напивающимся до бесчувствия, невелика радость, еще прибавьте, что, пока есть опасность, что Телегина и впрямь вот-вот повяжут, его жене, пусть и гражданской, лучше держаться на отшибе: неровен час загребут за компанию. В общем, мать отбыла в Москву, а вместо себя присматривать за Сережей послала меня.

Уверившись, что ему конец, Телегин сильно нервничал, места себе не находил. Ночью без коньяка и на полчаса не мог заснуть. Всё прислушивался, выглядывал в окно, не у нашего ли подъезда остановился «воронок». Не раздеваясь, то есть в парадном обмундировании – расстегнута только кобура, а в ней наган с полной обоймой – если за ним придут, он решил дорого продать свою жизнь, – Телегин сидит на диване. Перед ним стол с несколькими бутылками, и он рюмка за рюмкой глушит коньяк. Когда совсем упьется, валится тут же на диван и пару часов тяжело, задыхаясь, храпит. Зрелище тяжелое, и однажды я, сев за стол, из солидарности тоже наливаю себе коньяк. До сих пор помню, с какой благодарностью он тогда на меня посмотрел.