Тимур Пулатов - Жизнеописание строптивого бухарца. Роман, повести, рассказы

Бабушка сказала, что души насильно умерщвленных, улетая на луну, возвращаются оттуда доживать, превратившись в негров, вот отчего негры всегда остаются детьми и много пляшут, они почти ничего не носят, и тело у них черное, как будто они валялись в пыли улицы, как мальчишки.

Сейчас, когда стоит негр с тростью, как телохранитель у изголовья, вспоминаются обиды после этих весенних драчек в пыли улицы. Выйдешь к воротам, а тебя уже ждут, стоят вдоль стены, вытянув вперед острые носы и подбородки, в глубине глаз притаилась усмешка, — а когда один бросается, а другие подбадривают криками, прыгая вокруг, Душан не чувствует ни страха, ни радости — весенние драчки на теплом воздухе манят упругим телом, горячей кровью. Страх приходит потом — мимо этих ворот надо проходить тихо и осторожно, мальчик, выбежав со двора, положил его на обе лопатки, зато живущего в этом доме он сам повалил и оставил в позоре на песке.

Но домов, мимо которых надо проходить не дыша, с опаской, больше на их улице, чем ворот, на которых Душан мысленно поставил знак победы — трость негра, и отсюда желание побороть неловкость, слабость, чтобы к следующей весне та часть улицы, по которой шагал бы он без страха, стала длиннее.

Задание себе: прыгать каждый день по плитам двора до ста раз, не обращая внимания на запрет бабушки:

— Не прыгай! Стряхнешь с себя дух детства… Глупый, когда поймешь, что каждый возраст имеет свою прелесть — и детство, и отрочество, и время мужества, и старость, — ведь пожалеешь. Не надо перепрыгивать, надо прочувствовать всю длину жизни…

Но он выдерживает до конца — и после ста прыжков падает усталый на кровать, думая, что быть взрослым все равно–что быть усталым, ведь недаром бабушка любит приговаривать: «Да, жизнь утомляет…»

После переселения в тайную смежную комнату — в ней стояла кровать бабушки и низкий, ниже кровати, резной, с голубыми ножками и покрытый перламутром столик, на котором лежали бабушкины очки и ее книжка–вопросник, словом, ничего теперь загадочного и привлекательного для Душана, — все думали, что болезнь о которой часто говорит бабушка, останется в старой комнате и не перейдет с ней. Но смежная комната не признала бабушку; принявшая смерть деда, она, видно жила воспоминаниями о нем, а может, всерьез думала что дедушка, превратившись в своей новой жизни в птицу, вернется, залетит в окно и совьет между рамами гнездо и будет жить, довольствуясь теснотой, а комната согреет его, заслоняя от дождя и солнца. Но что бы ни думала смежная комната, была она неуютной, бабушка жаловалась, что стены сырые и что плохо она проветривается, мама и отец уговаривали бабушку уйти из этой комнаты туда, где родился Душан, ее любимец, и от любимца перейдет ей бодрость и здоровье, а смежную в наказание оставят без жильца и теплого дыхания, чтобы покрылся потолок паутиной и плесенью, — ведь нет большей кары для комнаты, не принявшей человека, чем стоять всегда в темноте и не слышать скрипа собственных дверей, блестящих окон, которые открываются утром: нет большего позора, если не может она прогнать пауков, которые в отместку за ее прошлую благонравную жизнь вьют перед ее глазами свою паутину.

Но бабушка не соглашалась, кашляла и терпела, говорила, что дело не в комнате, а в ней самой. Если ей не спится, вспоминает она дни, когда огорчала дедушку грубым словом, злым взглядом, и вот комната, принявшая смерть деда, все чистое и доброе отпустила с его душой, а грубое и мерзкое оставила внутри своих стен, чтобы укорять потом бабушку.

— О, как трудно быть лучше, как легко пасть, — говорила она, когда отказывалась переселиться на новое место.

Теперь она редко на кого злилась, говорила тихо и кротко, и Душан обижался, видя, что перестала бабушка быть его сторонницей. Приходил с улицы, побитый мальчиками, а она, вместо того чтобы броситься за ворота, успокаивала: «Ты их прости, ладно, прости», наклонялась, сжимая его руку: «Прости» — и таким умоляющим тоном, будто взяла на себя всю их вину и просила простить ее, а не их. И отца она неожиданно полюбила и, если видела, что Амон или Душан непослушны и грубы с отцом, внушала им: «Нельзя так, ведь это ваш отец» — и Душан думал, что действительно нельзя грубо с отцом, может случиться как с бабушкой — комната отца будет укорять его всю жизнь и беспокоить.

В воскресные вечера бабушка читала отцу по–арабски свою книжку–вопросник, и они спорили, но не как раньше, а тихо и дружелюбно.

— Интересно, а что там сказано об анатомии человека?

Бабушка читала:

— «Хорошо, — сказал лекарь. — Расскажи мне об основе жил». — «Основа жил, — отвечала девушка, — сердечная жила, и от нее расходятся остальные жилы. Их много, триста шестьдесят. Аллах сделал язык толмачом, и глаза — светильниками, и ноздри — вдыхающими запах, и руки — хватающими. Печень — вместилище милости, селезенка — смеха, а в почках находится коварство…»

— Это истинно, — говорила бабушка, закрыв вопросник и поглаживая его кожаный синий переплет, — я утихла и умиротворилась с тех пор, как заболела почками.

— Выходит, больной печенью утрачивает доброту? — снисходительно, с высоты своих ученых знаний, улыбался отец. — Наука, которая со времен этого вопросника стала знать все или почти все, утверждает, что не в почках дело. Вернее, так: человек с больной почкой может быть страшно коварным, таким же коварным, как и со здоровой печенью. Дело не в этом…

— В чем же?

— Вопросы характера, нравственности зависят от воспитания. Конечно, это…

— Какой же вы утомительный, доктор Но–Шпа, — говорила бабушка, вставая и прекращая спор до следующего воскресного дня.

— Поразмышляем неделю, поразмышляем, — следом вставал отец, казалось совершенно не обративший внимания на то, как назвала его смешно бабушка: доктор Но–Шпа, хотя в те дни, когда бабушка впервые так к нему обратилась, отцу это нравилось, и он, довольный, повторил про себя несколько раз: «Доктор Но–Шпа, звучит! Где–нибудь в Японии или Малайе — нет, а у нас на дверях кабинета: «Уролог доктор Но–Шпа» — все валят из любопытства…»

А появилось это слово в доме в то время, когда бабушка пожаловалась на боли в почках, перепробовал все средства, не легче, и отец сказал:

— Попринимайте но–шпу, поступило к нам новое лекарство.

— Что–нибудь японское или корейское? — заинтересовалась бабушка, сдержанно относящаяся ко всему, о чем говорят «новое», тем более если это новое имеет отношение к лечению.

— Да нет, химическое. Европейские таблетки…

— А называется как имя человека…

— И название хорошее, и само лекарство, — уговаривал отец, и, видя, как искренне старается он угодить, бабушка кротко сказала:

— Боюсь я твоего лекарства, доктор Но–Шпа, не обижайся…