Тимур Пулатов - Жизнеописание строптивого бухарца. Роман, повести, рассказы

— Зачем же вы пили? К чему? — робко сказала тетя и замолчала.

— Для смелости — на адвоката, — ответил дед и как–то тихо и незлобно рассмеялся, и, услышав этот смех среди ночных шорохов сада, свиста светлячков и стука перезревших плодов, которые больше всего почему–то падают после полуночи, Душан уснул наконец.

А когда проснулся — вчерашнего пережитого и услышанного будто и не было вовсе, потому что сад он не сумел разглядеть в полумраке, а разговор тети с дедом не дослушал. Все было сначала, как после испорченной игры или после ссоры, когда решают жить по–новому. Вот и сад открылся, и Амон уже бегал босиком по траве, тетя готовила им молочный завтрак, а дед ушел, чтобы позвонить с почты домой в город и сказать, что приехали они благополучно.

Душан сел на порог и смотрел на брата, прыгающего за абрикосами, лицо и руки Амона были красные от сока, а ноги зеленые, и сам он, красно–зеленый человечек, весь какой–то восторженно–сумасшедший.

Душану, невыспавшемуся, было плохо, знобило, и будь он спокойный, как обычно, отдохнувший, наверняка не поддался бы настроению брата, а сейчас будто загнали его в Амона. С криком он понесся в сад, и братья вместе бегали между деревьями в радостном волнении, катались по траве и листьям, и сок раздавленных плодов брызгал им в лицо.

Как будто Амон, так много думавший о том часе, когда соберутся мальчики в заросли в гости к женщине, живущей в орешине, сам вселился в беса, а Душан в брата, а потом, возбужденный, забежал в комнату, вспомнив о гнезде стрижа, повешенном на потолке, как перевернутая глиняная чашка. Мальчик схватил шапку деда и стал кидать вверх — стриж удивленно выглянул, спрятался, затем опять высунул голову, испуганно вспорхнул и полетел над кроватью и зеркалом, над столом, где стояла ваза. Душан все бросал шапку, желая прогнать стрижа в сад, на волю, но стриж, видно, не понимал его намерений, все летал по комнате.

«Ах, ты вылетишь!» — крикнул мальчик и так забегал, такой поднял шум, что птица растерянно ударилась со всего лета об стену и стала падать, но над самым стеклом вазы задержалась, чтобы подняться к гнезду. Вот здесь–то Душан и попал в нее — удивительно, такая резвая и живая птица и вдруг упала тихо и легко, словно жизни в ней не было, а сама она бумажная.

Увидев, как лежит стриж спокойно, закрыв тело крыльями, мальчик поначалу не понял, что случилось, а когда заметил, как меняется его окраска, темно–коричневое тело светлеет и цвет от головы уходит к грудке и вниз, будто птица была только недавно покрашена и краска сейчас высыхает прямо на глазах, Душан выбежал от волнения в сад, неожиданно подумал глупость, дерзость, вместо того чтобы каяться, — вот почему птицы моются с утра, едва проснутся и защебечут, это они жизнь на себя наводят, как красоту, красятся в свой цвет, так и люди, когда умоются после сна, чувствуют, что живые мертвых же моют другие, но вода не оживляет их, разве что если из святого колодца…

Боясь, как бы дед или тетя — хозяева дома — не увидели его злое дело, Душан пошел к брату и рассказал, и, пока Амон с любопытством рассматривал мертвую птицу, переворачивая ее и поднимая стрижа за хвост, Душан вспомнил о том, что сказала бабушка о жизни после семи лет, где и злое и доброе, сделанное человеком, не забывается. Это было первое зло, и такое ужасное, бессмысленное, как же это получилось, как же он забыл о том, что в этой новой, второй своей жизни, где за все отвечает он сам, надо быть сдержанным, добрым, великодушным?

Видя, в каком смятении брат, Амон сказал, неся мертвую птицу в сад, чтобы зарыть ее в листьях:

— Не бойся, если дед спросит: почему стриж не летает в доме, скажу, что это я случайно… Он мне простит.

— Да это ты и сделал, — сказал Душан неожиданно.

— Я так и скажу, не выдам тебя…

— Ты убил стрижа, — повторил Душан серьезно.

Амон глянул на него, и ему показалось, что брат злится на него и осуждает, желая и вправду убедить в чем–то, вместо того чтобы радоваться и благодарить его.

— Что с тобой? Ты говоришь, что я…

— Да, ты убил, — спокойно и упрямо сказал Душан, и такой его тон всегда выводил брата из себя. — Я сидел, а в тебя бес вселился. И я побежал, как ты, сделался таким, как ты… Еще раньше я подумал, что, когда мне будет семь и начнется вторая жизнь, я сделаюсь, как ты, и буду носить твое имя. Решил перевоплотиться в Амона. И утром я был Амоном — значит, ты убил…

— Сумасшедший! — закричал Амон, сконфуженно глядя на брата, ему стало не по себе от этих странных слов. — Боже, что у тебя в голове! — сказал он отчаянным тоном матери и так же, как она, всплеснул руками.

— Я не отвечаю, это зло будет записано тебе. А теперь я выйду из тебя и буду сам по себе, каким родился, — сказал Душан и, повернувшись, пошел обратно, чувствуя, что будет бит — ведь никак по–другому не могла закончиться эта история.

— Ах, значит, я злой, я дурной?! — Амон ударил его сзади и повалил на траву и ногами бил, говоря: — Выходи из меня, выходи — чистый, святой!

Душан лежал, сжавшись, ничего не ощущая, ни боли, ни обиды, а когда Амон побежал в дом, сразу не поднялся, чувствуя, как сделалось ему легко после побоев брата, ушла вина, все это глупо и ничего не было, унесло временем вместе с суетой, страхами, маленькими хитростями — и так просто и немучительно, как если бы человек вдруг осознал себя другим выросшим, окрепшим.

«Глупо уходить в других, чтобы они отвечали за твои проделки, жестоко», — подумал Душан.

Амон сидел на том самом месте, где Душан после сна, и смотрел, как брат поднимается, и, верный своей медлительности и спокойствию, будто ничего не случилось, отряхивает с себя траву и сор, и идет в его сторону. Глядя на его серьезно–иронический вид и подумав, что, если бы даже Душана убивали, он бы все равно заботился, чтобы одежда его была чиста, без соринки, Амон улыбнулся и поспешил сказать:

— Пошли к зарослям? Нас ждут…

— А завтракать?

— Скажем, наелись абрикосов.

На тропинке Душан вспомнил о заветном своем камне, глянул под дерево, под куст, но не увидел и решил как–нибудь прийти самому и поискать — не хотелось отставать и злить опять брата, надо с ним ласково и по–доброму, ведь теперь, когда он вышел из брата и освободился от перевоплощения, Амон останется один, чувствуя горечь от потери.

Братья смутились, когда увидели, что вчерашних мальчиков нет возле зарослей — тишина и душно. Амон свистнул, но никто не вышел из–за кустов, братья затосковали и сели в тени. Что случилось? Неужели мальчики ушли посмотреть без них на проделки страшной женщины, на человека, которого она подняла к себе на дерево, думая зажарить в печке, но поленилась и высушила на ветру?

Тишина необычная, совсем не такая, как в городе в час, когда утро торжественно переходит в день. От птиц и бабочек, от шороха листвы и трав идет сплошной гул, без отдельных звуков, без мелодий, ни одной паузы, чтобы можно было уловить звук упавшего плода или свист птицы, — высшая божественная тишина. В городе же, где слышны одни лишь разрозненные звуки после пауз — загудит машина или ударит металл, даже голос слышен издалека, и тишина там низшая, утомительная, здесь же только звон в ушах — звуки тела, которое без устали растет.