Надежда Кожевникова - После праздника

И себя не жалела. Закололо в груди. Вот чего стоила ей Наталья, ее срывы, «романтизм» слюнявый, бабья «лирика».

— Одиночества страшишься? — продолжала Вера. — Па-а-ни-маю! — протянула по всем гласным насмешливо. — И все делаешь, чтобы поскорее оно пришло. Все вытопчешь, одна пустыня останется. И мужа потеряешь, и сына.

А разве она, Вера, была неправа? Права, и в правоте своей беспощадна. Какая тупая недальновидность — рассчитывать запугиваниями вдохнуть в человека силы.

Хотя она и заманчивое пыталась внушить Наталье, на свой, правда, лад.

— Ты попробуй, — убеждала, — это просто, надо только начать, и выработается определенный ритм. Обязательства, когда их вовремя выполняешь, куда большее удовлетворение, радость приносят, чем отлынивание, невыполненное, недоделанное. Висит, тянет грузом, и места себе не находишь…

— Я нахожу! — с улыбкой слабой вставила Наталья.

— Глупости, — Вера от нее отмахнулась. — Все твоя слабость. В чем не надо, так у тебя бешеная прыть, а только касается серьезного, у тебя, видите ли, опускаются руки.

— Ты совершенно права. Для себя я ничего не умею, в том смысле, чтобы было хорошо, удобно. Для меня удобства — капкан. Когда все налажено, изо дня в день одно и то же, я просто занемогаю, живого проблеска не вижу, не чувствую. — Помолчала. — Вообще, бессмысленно говорить, мы ведь совсем о разном…

Но Вера не сдавалась. Так не бывает, думала, чтобы х о р о ш е е могло для кого-то обернуться дурным. Существуют общие, пригодные для всех показатели благополучия, хотя и далекие, возможно, от понимания счастья, но все равно надо стремиться их достигнуть, преодолевать преграды, трудные периоды, но в этом отвага, доблесть — выстоять, несмотря ни на что. А хворь, муть, растерянность со всеми бывает. И со мной.

Она вздыхала — «и со мной». Мелькнула мысль поделиться своими горестями с Натальей, но заглохла: нечего рассредоточиваться. Дело сейчас не в ней. Наталью следует собрать, завинтить разболтанные шарниры — и покрепче.

Так повелось. Навещая потом Наталью, Вера пускалась в проповедь. Собственная м и с с и я виделась в том, чтобы влить в Наталью порцию неукоснимых жизненных правил, оздоровляющее действие которых она, Вера, испытала на себе.

Кстати, в дни таких визитов Вера успевала в порядок Натальину квартиру привести, пол вымыть, приготовить что-то поесть, проветрить комнаты. Что же, и это, явное благо, подозрениям, перечеркиванию поддается? Уж как умела, но пыталась Вера помочь, пусть в увещеваниях своих и оказывалась неловкой.

Однажды, правда, увлекшись наставлениями, поймала она взгляд Натальи, зыбкий, ускользающий. Наталья не слушала, была далеко, но то, далекое, вдруг и Вере представилось настолько безрадостным, мучительно безысходным, что она умолкла на полуслове.

Но зачем она приезжала? У Натальи были более близкие, задушевные подружки, разделяющие или делающие вид, что разделяют ее метания и согласны, полностью поддерживают извечное: участь, мол, бабья самая неблагодарная, несправедливая, и так уж заведено…

Вера сталкивалась с этими плакальщицами в Натальиной квартире, и либо они спешили исчезнуть, либо Вера, сославшись на срочные дела. Взаимный антагонизм, распознаваемый мгновенно, как по сигналу. Вере не требовалось дополнительных сведений, чтобы понять, как, чем эти женщины живут, каковы их интересы, чего они ждут и что утратили. Возраст их определялся обтекаемой формулировкой «за тридцать», и суетливость не могла замаскировать незанятость, хотя где-то они, наверно, служили.

На взгляд Веры, все они сливались в одно лицо, оплывшее, сильно напудренное, и, представлялось, за этой штукатуркой, если ее расковырять, ничего не окажется — дыра, провал. Но любопытно, что, помимо презрения, Вера испытывала к ним и ревность: как, возмущалась мысленно, Наталья может с ними, ведь что бы там ни было, она им неровня.

Ревность, впрочем, возникала обоюдная. Натальины подружки при Верином появлении замыкались, подчеркнуто прятали глаза, продолжая, тем не менее, как Вера чувствовала, исподволь за ней наблюдать. Хотя она тоже в свою очередь не составляла для них тайны, по ее тону, манерам многое прочитывалось: знаем таких, крутых, властолюбивых, все для них в жизни ясно, черно-бело, и хватают они быка за рога, мужей под себя подминают, но при том еще требуют, чтобы их нежили, холили — не легко-то из-под хлыста!

В ком больше Наталья нуждалась, в Вере или в этой квохчущей стайке? А пожалуй, ни в ком. Лежала на тахте, п р о п а д а л а, но в ее безволии Вере мерещилось что-то показное, нарочитое — все то же упрямство, упорство, которое никто, ничто не смогло сломить.

Так ради чего Вера к ней приезжала? Долг, что ли, ее призывал? А может, она нуждалась, все еще нуждалась в контрасте, доказательстве, как н е л ь з я, н е д о п у с т и м о? И, получив заряд протеста, отвращения, убеждалась в собственной правоте? Да, дело в том, что иногда она сомневалась…

Обрывки вспоминались. Как-то в купленных недавно «Жигулях» Вера с мужем по пути Наталью подвозили. Наталья уже с Лешей разошлась, пережила уже период «мертвой зыби», почти уже утешилась, кажется, кто-то у нее появился, а если и нет, все равно она приободрилась, хотя Вера знала, что ненадолго, смены такие вошли как бы в ритм — но до чего же все-таки Наталья была живучей!

Вот о чем Вера размышляла, сидя на заднем сиденье «Жигулей». Думала: если бы я столько курила, столько глотала снотворных, потребляла бы такое количество уксуса, рыдала бы так, что внутренности чуть не лопались, плясала бы до утра, влюблялась бы, и каждый раз непременно с м е р т е л ь н о, писала бы многостраничные любовные послания, звонила бы по телефону ночью в другой город, изнемогая, п р о п а д а я, все бы расходовала до дна — да что бы, черт возьми, от меня осталось?

А Наталья, поди же ты, сидит, развалясь и вместе с тем стройно, темные волосы собраны в хвост, перехвачены небрежно резинкой, и улыбается, болтает. Нес-ча-а-стна-я! Сокрушенная, неправедная и такая все еще привлекательная. Как щедро наградила ее природа. Тратит, тратит молодость, красоту, а все в ней не убывает. А я…

Вера думала: а я? Чего мне-то все стоило! Каждое обретение, малейший сдвиг — сколько усилий, какое напряжение — и какая же сразу усталость наваливается, если только позволить себе ее осознать.

Встаю утром, шатаясь от слабости — спать хочется. Но лучшие мысли по утрам, и непременно упражнения, прыжки, наклоны. А завтрак? Я есть хочу, хочу вкусное, а глотаю овсянку без соли. К вечеру без ног валюсь, а мои сны? Месиво из интриг служебных, обошли, не упомянули, неудовольствие от сделанного за день, все просчеты, неточности разрастаются в кошмарных уродцев, злорадно вопящих, что я бездарна, бездарна! И окружающие ко мне плохо относятся, завидуют, цепляются, да и сама я виновата, не умею ладить с людьми. Потому что раздражена, замучена собственным тщеславием, упертостью в свою работу.