Извас Фрай - Книга Извращений

Когда музыка стихла, хоть и могла бы продолжаться в таком же тоне ещё много часов, не зная конца – Ник подойдёт к тебе, сядет и начнёт говорить:

– Больше всего, – он возьмёт в руку чернослив, – меня поражает то, что я пережил. Мы давно не виделись, знаю; ты изменился – и я тоже. Но прошлое у нас – остаётся прежним. Вооружённый Философ – был хорошим человеком и я рад, что ушел со службы; потому что иначе – нам пришлось бы быть врагами. Но, а так, завтра: я лечу в Сидней – давать концерт в одном из самых знаменитых оперных театров в мире. У меня впереди – ещё долгая жизнь, в которой – уже не будет места ни для Философа, ни для Вооружённого. Мы с тобой – пережили эту войну; и теперь – будет внимательнее оглядываться по сторонам, переходя дорогу. И нам с тобой, мой друг Художник – приказано жить ещё очень долго.

Однако концерт Музыканта в Сиднее – придётся отменить из-за внезапной смерти исполнителя. Ник – подавится черносливом; его не успеют вовремя спасти и он быстро и благополучно скончается, отрезанный от воздуха. Его тело – упадёт на стол. Ты посмотришь на тело, тщательно прожуёшь свой чернослив; затем – проводишь мертвеца до его последнего приюта на земле живых, в сопровождении сотрудников морга – и вернёшься домой.

На следующий день: ты завесишь свою квартиру холстами. Со стороны, в твоей жизни – больше ничего не будет происходить: вино, одиночество, стихи, картины. Но на самом деле, с этой секунды – каждый день, подымаясь с кровати, ты будешь отправляться в путешествие в другие миры; и каждый день – в разные. И тебе начнёт казаться, что в твоей голове, помимо тебя – живёт ещё одно маленькое человечество, каждый день сменяющее друг друга.

Те немногие, которые увидят тебя в этот период твоей жизни, скажут, что в твоей мастерской: стены залиты мазками, брызгами и подтёкам краски сотен оттенков десятков цветов; что ни на секунду в твоём доме – не прекращает играть музыка. Они будут говорить, что ты как заворожённый сможешь часами слушать «Адажио» Альбиони, а затем – подойти к холсту и работать. Они скажут, что ты – произведёшь на них впечатление человека, которые вот уже много лет, как разучился спать. Ты не потеряешь своё чувство гостеприимства, хоть и утратишь разум. Жорж, сын Антуана, скажет мне, что безумие – пойдёт тебе на пользу; в мастерской Пабло Пикассо он встретит тех чудес, которые откроются ему по ту сторону твоей двери.

– И, к тому же, он – по-прежнему хорошо варит кофе, – заметит Жорж, будто все прочие аргументы – не будут иметь никакого значения.

Если ты и будешь выходить на улицу, то только для того, чтобы немного побродить по парку; и делать это ты будешь только в том случае, если время слонялось уже к отметке «далеко за полночь». Люди, у которых тоже будет странная привычка околачиваться в парках поздно ночью – скажут, что побаивались тебя и старались держаться подальше.

– Скажите, – спросит меня одна из тех личностей, которые бродят ночью по паркам, – а это правда, что он – оборотень и по ночам: ищет, чем бы поживиться?

– Нет. Он – просто познал себя.

Пройдёт двадцать долгих лет; и двадцать холодных зим спустя – ты найдёшь её.

Это произойдёт, как и всё в твоей жизни – случайно. Эта старуха в старомодном платье – будет стоять, прижавшись к колонне оперного театра, не имея денег на входной билет; она будет слушать эхо камерного оркестра: плачь трубы и дыхание виолончели; горе скрипки и надежду флейты. Ты, тяжело переставляя ноги – подойдёшь к ней. Он повернёт морщинистую голову в твою сторону; её ярко-красные губы спросят:

– Кто вы?

– Мне кажется, я понял, как тебя зовут.

Твоя любовь улыбнётся:

– И как же? Ведь помни: у тебя – только одна попытка.

– Аза.

Её брови поднимутся до лба.

– Верно. И как же ты догадался?

– Твоё имя значит тоже – что ты значишь для меня. Ты – моё успокоение; ты – моя стойкость.

– Верно. Это значение моего имени на арабском. Сколько времени тебе понадобилось?

– Двадцать пять лет. Ты не злишься на меня?

– Уже семь лет, как нет. Я забыла, кто ты за это время. Но, кажется, начинаю вспоминать.

– У тебя были другие мужчины?

– Конечно – сотни! А у тебя были другие женщины?

– Тысячи.

– Вот видишь. А пришел ты ко мне – почему?

– Потому что все остальные – в аду и тянут меня за собой.

– Я тоже там; и ничего хорошего со мной – тебя не ждёт.

Вы обменяетесь улыбками. Вы пойдёте гулять по мостовой: пить красное вино и кофе с молоком; танцевать под фальшивую музыку мальчика аккордеониста, который под утро, благодаря вам, смог бы купить себе машину. Твоя девушка, Аза, скажет тебе, что мафиози отпустили её только через три дня после того, как поняли: ты не собираешься договариваться с ними о встрече, на которой устроили бы тебе ловушку.

– Они изнасиловали меня и отпустили; и принялись самостоятельно искать тебя, пока все не погибли в перестрелке.

Аза зажмёт сигарету между ярко-красными, старческими губами в тоннах помады и чиркнет зажигалкой. Вы будете в баре «Утомлённое Солнце», что на перекрёстке. Саксофонист будет выигрывать джазовые мелодии начала старого доброго двадцать первого века. Над вашим столиком будет висеть облако дыма: у Азы – сигаретного, у тебя – вкуса апельсина.

– Когда они меня, всё-таки, выпустили на волю, как какую-нибудь собаку – я выживала, как могла. Мне не очень хочется вспоминать сейчас те времена. Как, впрочем, и всё своё прошлое – до и после короткой жизни с тобой. Ты всегда был каким-то особенным. Что-то было в тебе, что привлекало меня; что исцеляло.

Затем, ты начнёшь рассказывать ей о своей жизни, как ты будешь любить это делать и как нужно рассказывать эту историю, или читать книгу: развалившись на мягком диване, с вейпом в руках, с облаком над головой, со всей своей жизнью за спиной, бесконечностью в сердце и немного пьяной головой.

Когда рассказ окончится, Аза спросит:

– И что потом?

Ты пожмёшь плечами.

– Только воспоминания. Как видишь: я – уже старик. Но я рад, что теперь мы снова можем быть вместе, хоть теперь – и слишком поздно.

Она покачает головой.

– Нет, не можем.

Ты не сразу поймёшь смысл её слов; ты машинально спросишь:

– Почему?

– Вот, почему, – она продемонстрирует тебе пачку сигарет и лежавшую на столе пепельницу, – у меня – рак. И ты прав: у меня, действительно, ничего не осталось, кроме воспоминаний, – она скажет это с такой болью и горечью, что ты, наконец, поймёшь её и спрячешь вейп.

– Раз так, почему ты куришь?

– А смысл? Мне уже всё равно. Я не думаю, что это из-за сигарет; все эти надписи о вреде курения – я всегда считала только дополнительной рекламой. Дело не в курении; просто, мне никогда не нравилась жизнь. Хотя, ладно, вру: совсем недолго я любила её, когда ты был ещё рядом со мной и рисовал. Надеюсь, ты всё ещё рисуешь.