Эдуард Тополь - Коктейль «Две семерки»

И еще я помню, как я ждал своего дедушку. Конечно, я его тоже забыл, знал только, что его зовут Майор, потому что так его называли дома. На самом деле его имя было Меир, но в быту его всегда звали Майор, и я ждал, что сейчас к нам придет настоящий, высокий, в армейской форме майор.

А пришел маленький, меньше меня нынешнего, дедушка.

Я был ужасно разочарован.

В Баку мы с мамой поселились у дедушки, у него была двухкомнатная квартира на улице Димитрова, бывшей Бондарной. Не знаю, как мы там все помещались: дедушка, бабушка, моя тетя Люба с мужем Наумом, моя мама, моя сестра Белла и я. А через пару лет, в сорок седьмом, у Любы родился сын…

Но я хорошо помню свое место для игр: в гостиной, перегороженной шкафами (чтобы у молодоженов Любы и Наума был «свой угол»), стоял большой обеденный стол, накрытый скатертью с длинной бахромой. Вот за этой бахромой, под столом, на низкой перекладине, державшей ножки стола, у меня было замечательное место – никто меня там не доставал ни в прямом, ни в переносном смысле. Там у меня были игрушки – самодельный деревянный пистолет и самодельный деревянный корабль, который мне выстругал мой дедушка. И там же, под столом, я научился читать. По-моему, сам. Кто мог со мной заниматься? Дедушка целыми днями строчил на ножной швейной машине «Зингер», он был «шапочник» и шил кепки для магазина на Торговой улице. Мама где-то работала. Люба тоже. Наум числился не то моряком, не то грузчиком в порту, иногда его неделями не было дома, Люба говорила, что он ушел в плаванье, а дедушка ворчал, что знает он эти плаванья. Из «плаваний» Наум всегда возвращался очень веселый и обязательно с бутылкой. Дедушка не хотел пускать его, «пьяного биндюжника», в дом, Люба рыдала и закатывала скандалы, что ей разрушают семейную жизнь, и она уйдет на улицу, и я, засыпая на раскладушке в гостиной, слышал по ночам за шкафами приглушенные голоса Любы и Наума, выясняющих отношения, а потом тяжелый скрип их кровати.

В школу меня тоже приняли по экзамену. Я родился 8 октября, а занятия в школе начинаются первого сентября, и в то время было очень строго – в школу брали только тех, кому исполнилось полных семь лет. А мне до полных семи было больше месяца. К тому же я был и ростом мал – я в эвакуации на хлебе да картошке не очень-то подрос.

И маме сказали в школе, что нет, таких недоростков они не берут, им гороно запрещает.

Но моя золотая мама уговорила их устроить мне экзамен. Не знаю, как ей это удалось, – может быть потому, что она родилась и выросла в Баку и говорила на всех кавказских языках – азербайджанском, армянском и грузинском, не считая, конечно, русского и идиш. И, наверное, она просила их на всех языках, послевоенный Баку был еще очень интернациональным городом.

Короче, мне устроили экзамен. Но когда выяснилось, что я уже свободно читаю, пишу заглавными буквами и считаю до ста, то меня – так и быть! – зачислили в школу. Только сказали, что будут отучать писать левой рукой, потому что в советской школе все должны писать правой.

Мама согласилась, и я стал ходить в школу. Она находилась всего в двух кварталах от нашего дома. Но тоже нужно было пересечь очень оживленную Красноармейскую улицу, по которой все время катили грузовики – вверх на Верхний базар и вниз – к порту.

Пару раз дедушка отвел меня в школу, но потом я взбунтовался – и так дразнят, что я самый маленький в классе, а тут еще дедушка в школу водит, как в детский сад!

И мне разрешили ходить в школу самому.

Я надел форму – курточку, мне кажется, тогда нужно было носить; нацепил за спину ранец и пошел по нашей солнечной Бондарной улице. Хотя улица носила гордое имя болгарского вождя Димитрова, она была очень узкой – и тротуары были узкие, и мостовая.

А навстречу мне шла огромная собака. Она была тоже одна, без хозяина. И она была такая большая – с меня ростом! И шла она именно по моему тротуару!

Встретившись взглядом с ее желтыми глазами величиной с тарелки из сказки «Огниво», я струсил и решил перейти на другую сторону улицы. Но едва я ступил с тротуара на мостовую, как меня сбил грузовик – причем как! Нижним углом кузова – прямо в висок!

Я упал, грузовик уехал, собака убежала, а я лежал и ревел, зажимая руками рану, из которой лилась кровь.

С тех пор я никогда не уступаю дорогу никаким собакам, даже самым свирепым и ужасным. Я могу остановиться и дать им себя обнюхать, но уступить им дорогу – никогда!

В сорок седьмом году в Баку произошло землетрясение. Как раз когда мы на переменке носились по асфальтированному школьному двору, асфальт вдруг стал уходить у меня из-под ног, словно Земля накренилась. И я побежал под откос, прямо на кирпичную стенку, по которой мы лупили мячом. Причем несло меня с такой скоростью, что я уже не смог бы затормозить и наверняка влепился бы в эту стенку, если бы Земля вдруг не поднялась у меня перед глазами, как палуба корабля, взлетающего на встречной волне.

Тут я остановился и расставил, как моряк, ноги, думая, что это такая шутка или такие качели интересные.

А потом выяснилось, что это было землетрясение, но, кажется, без особых жертв, только у бабушки ее драгоценная кошерная посуда выпала из буфета и разбилась, да кастрюля с супом слетела с керосинки.

А кроме этого землетрясения никаких бед в моем детстве не было, я охотно учился, жил в прекрасном, теплом, солнечном городе на берегу Каспийского моря, по утрам мы просыпались от громких криков торговцев рыбой, зеленью и другими товарами знойного юга. Первым появлялся разносчик рыбы. Запряженный в свою скрипучую тележку на двух колесах, он громко, на всю улицу кричал:

– Свежий рыбу пра-адаю! Свежий рыбу!

Бабушка выходила на балкон с плетеной корзинкой, клала в корзинку деньги и спускала ее на веревке вниз. А затем поднимала уже тяжелую корзинку, полную мокрой, свежей, блестящей на солнце кефалью, сазаном или даже осетром.

Затем появлялся другой торговец, он кричал:

– Свежий зелень! Свежий зелень!

И бабушка таким же манером покупала у него тархун, петрушку и прочую зелень.

Потом из-за угла появлялся ослик, который молча тащил тележку с бидонами молока и ящиками с банками мацони. А его хозяин кричал на всю Бондарную, то есть, простите, Димитрова (Бондарной она была до революции):

– Ма-ацони! Маацони-малако! Маацони!..

Далее появлялись продавцы свежих чуреков – «Гаарячий чуреки прадаю!», винограда, персиков, гранатов – утром за полчаса можно было купить с нашего балкона весь базар.

Затем соседи напротив включали радио, и всю улицу оглашали звуки домбры, бубна и тонкие, как у евнухов, голоса исполнителей народных мугамов. На плоские асфальтированные «киром» крыши, еще не размякшие под утренним солнцем, выходили соседки и принимались выбивать ковры или шерсть из своих матрацев. А днем улицу занимали мальчишки, которые, как безумные, гоняли в футбол…