Роберт Пирсиг - Дзэн и искусство ухода за мотоциклом [litres]

— Как только, так сразу, — отвечаю я. — Оставь фонарик здесь.

Опять исчезает, прихватив фонарик.

Ветер задувает пламя, и оно не достает до жарящихся стейков. Собрав большие камни у дороги, мы пытаемся соорудить защитную стенку, но слишком темно. Подводим оба мотоцикла, и стройка освещается перекрестными лучами фар. Странный свет. Ветер раздувает пепел, который вдруг вспыхивает белым в лучах, а потом исчезает вовсе.

БАХ! У нас за спинами что-то громко взрывается. Потом я слышу, как хихикает Крис.

У Сильвии все валится из рук.

— Я нашел хлопушки, — говорит Крис.

Успеваю сдержаться и холодно говорю ему:

— Пора есть.

— Мне нужны спички, — отвечает он.

— Сядь и поешь.

— Сначала дай мне спички.

— Сядь и поешь.

Садится, и я пытаюсь разрезать стейк армейским столовым ножом, но мясо слишком жесткое, и я взамен достаю охотничий. На меня падает свет фары, поэтому когда я кладу нож на место, он попадает в тень, и я не вижу, где он.

Крис говорит, что у него тоже не получается разрезать, и я передаю ему нож. Протянув за ним руку, он вываливает все на брезент.

Никто не произносит ни слова.

Я не сержусь на то, что он все опрокинул, — я сержусь, что весь остаток поездки брезент будет в жире.

— Еще есть? — спрашивает он.

— Ешь это , — отвечаю я. — Это же брезент, а не земля.

— Все равно грязь, — говорит он.

— Значит, больше ничего нет.

Накатывает депрессия. Хочется просто уснуть. Но Крис злится, и я жду его обычных капризов. Дождался.

— Невкусно, — говорит он.

— Что поделать, Крис.

— Я ничего не хочу. Мне вообще здесь не нравится.

— Сам же придумал, — напоминает ему Сильвия. — Ты же хотел палатки ставить.

Лучше б она этого не говорила, но откуда ж ей знать? Заглатываешь его приманку, а он подбрасывает еще одну, потом еще и еще, пока, наконец, его не стукнешь, а на это он и напрашивался.

— Мне наплевать, — говорит он.

— И очень зря, — отвечает она.

— А все равно.

Близится взрыв. Сильвия и Джон смотрят на меня, но я сижу с каменным лицом. Очень жаль, что так получилось, но сейчас ничего поделать не могу. Любые споры только все усугубят.

— Я не хочу есть, — говорит Крис.

Никто не отвечает.

— У меня болит живот, — говорит он.

Взрыва не будет: Крис поворачивается и уходит в темноту.

Доедаем. Помогаю Сильвии вымыть посуду, а потом садимся ненадолго у костра. Фары выключаем, чтоб не сажать аккумуляторы — ну и все равно это не свет, а уродство. Ветер поутих, и костер слабо светит. Немного погодя глаза привыкают. Еда и злость несколько сняли сонливость. Крис не возвращается.

— Не думаешь, что так он тебя просто наказывает? — спрашивает Сильвия.

— Думаю, — отвечаю я, — хотя дело не в этом. — Немного поразмыслив, добавляю: — Это термин из детской психологии, а такой контекст мне не нравится. Давай лучше просто скажем, что он — отпетый мерзавец.

Джон посмеивается.

— Ладно, — говорю я, — хороший был ужин. Вы уж меня за сына извините.

— Да все в порядке, — отвечает Джон. — Только жалко, что он ничего не поест.

— Ему хуже не станет.

— Не боишься, что он заблудится?

— Нет, тогда он начнет орать.

Криса нет, делать нам нечего, и тут в меня проникает окружающее пространство. Нигде ни звука. Одинокая прерия.

Сильвия говорит:

— А у него, по-твоему, правда болит живот?

— Да, — несколько догматично отвечаю я. Скверно, что тема не заглохла, но они заслуживают объяснения получше. Вероятно, чувствуют: здесь кроется больше, чем сказано. — Уверен, что болит, — наконец произношу я. — Его уже раз десять проверяли. Однажды было так плохо, мы думали, что аппендицит… Помню, мы поехали в отпуск на север. Я только закончил составлять конструкторское предложение на пятимиллионный контракт — оно меня едва не прикончило. Там же совсем другой мир. Ни времени, ни терпения — и шесть сотен страниц информации, которые надо сдать за неделю кровь из носу. Я уже был почти готов убить трех разных людей — и вот мы решили, что лучше на некоторое время податься в леса… Уже не помню, куда именно мы приехали. Голова кругом шла от технических данных, а Крис просто криком кричал. До него дотронуться нельзя было, пока я наконец не сообразил, что надо быстро его хватать и везти в больницу. Где она была, я напрочь забыл, но у Криса там ничего не нашли.

— Ничего?

— Ничего. Но были и другие разы.

— И врачи так и не понимают? — спрашивает Сильвия.

— Весной поставили диагноз — симптомы душевной болезни, в зачатке.

— Что? — переспрашивает Джон.

Стемнело так, что не видно ни Сильвии, ни Джона, ни очертаний холмов. Хочется услышать хоть что-нибудь вдали, но ничего не слышу. Не знаю, что им ответить, поэтому не говорю ничего.

Если вглядеться, различишь звезды над головой, но из-за костра их разглядеть трудно. Ночь вокруг непроницаемая и густая. Сигарета дотлела до пальцев, и я ее гашу.

— А я и не знала, — произносит голос Сильвии. Все следы злости растаяли. — Мы все думали, почему ты взял с собой его, а не жену. Хорошо, что сказал.

Джон подталкивает головешки в костер. Сильвия спрашивает:

— Как ты думаешь, из-за чего это?

Джон резко выдыхает, словно бы одергивая ее, но я отвечаю:

— Не знаю. Причины и следствия тут, похоже, не применимы. Причины и следствия — результат мысли. А мне кажется, душевная болезнь наступает еще до мысли.

Для них в этом нет смысла, я уверен. И для меня-то смысла не очень много, а я слишком устал, не могу рассудить и потому бросаю, не договорив.

— А что думают психиатры? — спрашивает Джон.

— Ничего. Я все прекратил.

— Прекратил?

— Да.

— Так лучше?

— Не знаю. Рационально я не могу объяснить, почему так не лучше. Мой собственный рассудок не дает. Я об этом думаю — обо всех «за», планирую визиты к врачам и даже ищу номер телефона. А потом разум запирает — будто захлопнулась дверь.

— Здесь что-то не так.

— Вот-вот, все так считают. Меня, наверное, хватит ненадолго.

— Но почему? — спрашивает Сильвия.

— Не знаю я, почему… просто… Не знаю… Они ведь не сокровенные …

Удивительное слово, думаю я, никогда его раньше не употреблял. Не сокровенные … Звучит как-то по-крестьянски… не одной крови , не под одним кровом… корни похожи… здесь и сокровище, и родство, и откровенность… они не могут ему быть внутренне близки — они не сокровники ему… Вот как, точно, да.

Старое слово — такое древнее, что почти ушло на дно. Как же все переменилось в веках-то. Теперь любой может «писать кровью сердца». И предполагается, что каждый так умеет. Но тогда, давно, с этим потаенным сродством рождался — и без откровенности уже было никак. А теперь она обычно всего лишь панцирь — как у педагогов в первый день учебного года, они просто покровители. Но что о задушевной откровенности знают те, кто не единокровники?