Роберт Пирсиг - Дзэн и искусство ухода за мотоциклом [litres]

Федр скитался по этой высокой стране — вначале бесцельно, по каждой тропе, по каждому следу там, где кто-то побывал до него, временами по неким косвенным признакам замечая, что вроде бы движется вперед, однако ничто впереди не подсказывало, куда идти.

Через громоздящиеся вопросы реальности и знания проходили великие фигуры цивилизации; некоторые — Сократ, Аристотель, Ньютон, Эйнштейн — известны почти каждому, но большинство — нет. Их имен Федр никогда прежде не слышал. И его завораживала их мысль — да и весь способ их мышления. Он тщательно шел по их следу, пока тот не остывал совсем, а затем оставлял эту тропу. В то время его работа едва ли отвечала академическим стандартам — но вовсе не оттого, что он не работал или не думал. Он размышлял слишком напряженно, а чем напряженнее размышляешь в этой высокой стране ума, тем медленнее идешь. Федр читал скорее научно, чем литературно, проверяя каждую фразу, отмечая сомнения и вопросы, оставляя их разрешение на потом, и мне повезло — у меня остался целый чемодан этих его заметок.

Поразительнее всего, что в них уже есть почти все сказанное им много лет спустя. Одно расстройство видеть, как он в то время совершенно не осознавал значимости того, что говорил. Будто человек перебирает одну за другой части головоломки, а тебе известно решение, и хочешь подсказать ему: «Смотри, это подходит сюда , а это — сюда » — но не можешь. А он слепо бродит, меняя тропы, подбирая одну часть за другой, не зная, что с ними делать, и ты скрипишь зубами, когда он идет по ложному следу, — и вздыхаешь с облегчением, когда он возвращается, пусть и обескураженным. «Не переживай, — хочешь сказать. — Давай дальше!»

Но он до того нерадивый студент, что и экзамены-то сдает лишь по доброте преподавателей. Он предвзят к каждому философу. Он всегда вмешивается и навязывает собственный взгляд изучаемому материалу. Он никогда не играет честно. Он всегда пристрастен. Он хочет, чтобы каждый философ шел неким путем, и впадает в ярость, когда тот не идет.

Сохранился фрагмент воспоминания: он сидит в комнате в три-четыре утра со знаменитой «Критикой чистого разума» Иммануила Канта — изучает ее, как шахматист изучал бы дебюты гроссмейстеров, пытаясь испробовать линию защиты против собственного суждения и опыта, ища противоречий и несообразностей.

Федр — человек эксцентричный, если сопоставлять со среднезападными американцами ХХ века, но когда видишь его за Кантом, он не так уж и странен. Немецкого философа XVIII века он уважает — не из согласия с ним, а потому, что ценит ту внушительную крепость, которой Кант окружил свои позиции. При восхождении на эту огромную заснеженную гору мысли — вопрос, что в уме, а что вне ума, — Кант всегда великолепно методичен, настойчив, правилен и дотошен. Для современных скалолазов этот пик — среди высочайших, и теперь хотелось бы увеличить этот портрет Канта и показать, как думал он, и как Федр думал о нем, — чтобы пейзаж высокой страны ума несколько прояснился; так мы подготовимся к пониманию мыслей Федра.

В этой стране Федр и разрешил всю проблему классического и романтического понимания, и если не понимать, как эта высокая страна ума соотносится с прочим существованием, значение и важность нижних уровней сказанного Федром недооценят и поймут неверно.

Чтобы следовать за Кантом, нужно понимать и кое-что про шотландского философа Дэвида Юма. Ранее Юм предложил вот что: если для определения истинной природы мира следовать строжайшим правилам логической индукции и дедукции, неизбежно придешь к неким выводам. Его доводы следовали по дорожкам, которые проложили бы ответы на такой вопрос: предположим, родился ребенок, лишенный всех ощущений; у него нет зрения, слуха, осязания, обоняния, вкусовых ощущений — нет ничего. От внешнего мира он ничего не получает. Предположим, это дитя кормят внутривенно и по-всякому за ним ухаживают, и в таком вот состоянии он доживает до восемнадцати лет. Спрашивается: имеет ли этот восемнадцатилетний человек мысль в голове? Если да, откуда она взялась? Как он мог ее получить?

Юм ответил бы, что у этого восемнадцатилетнего никаких мыслей нет, — и тем самым определил бы себя как эмпирика , того, кто верит, что все знание развивается исключительно из ощущений. Научный метод экспериментирования — тщательно контролируемая эмпирика. Здравый смысл сегодня — тоже эмпирика, ибо подавляющее большинство согласилось бы с Юмом, даже если в других культурах и в другие времена большинство имело бы другое мнение.

Первая проблема эмпирики — если в нее верить — касается природы «субстанции» [11] Здесь и далее цит. по: Иммануил Кант, «Критика чистого разума», пер. Н. О. Лосского, сверен и отредактирован Ц. Арзаканяном и М. Иткиным. М.: Мысль, 1994. . Если все наше знание — от чувственных данных, какова же та субстанция, что производит сами чувственные данные? Если попробуешь ее вообразить — исключая то, что ощущается, — поймешь, что думаешь вообще ни о чем.

Поскольку все знание дается чувственными впечатлениями и не существует чувственного впечатления самой субстанции, логически следует, что не существует и знания субстанции. Мы ее просто воображаем. Она полностью у нас в уме. Мысль о том, что снаружи есть нечто и оно производит воспринимаемые нами свойства, — лишь одно из тех понятий здравого смысла, что сходны с детскими здравыми представлениями о том, что земля плоская, а параллельные линии никогда не сходятся.

Во-вторых, если начинать с посылки, что все знание приходит к нам через ощущения, следует спросить: из каких чувственных данных получено наше знание причинности? Иными словами, какова научная эмпирическая основа самой причинности?

Ответ Юма: «Никакой». В наших ощущениях нет свидетельства причинности. Как и субстанцию, причинность мы воображаем, когда одно неоднократно следует за другим. Реально ее в наблюдаемом мире не существует. Если принять посылку, что все знание поступает к нам через ощущения, говорит Юм, следует логически заключить, что и «Природа», и «Законы Природы» — плоды нашего воображения.

Эту мысль — что весь мир заключен в уме — можно было бы отбросить как абсурдную, если бы Юм высказал ее мимоходом, просто рассуждения ради. Но он тщательно законопатил всю постройку.

Выводы Юма следовало выкинуть, однако, к несчастью, он пришел к ним таким манером, что их вроде бы невозможно выкинуть без отрицания самого эмпирического разума и возвращения к какому-то его средневековому предшественнику. Кант так делать не хотел. Поэтому именно Юм, сказал Кант, стал «средством пробуждения разума от его сладкого догматического сна» и заставил Канта написать то, что ныне считается одним из величайших философских трактатов всех времен — «Критику чистого разума», которой часто посвящают целый университетский курс.