Николай Коняев - Марсиане (сборник)

Впрочем, расскажу все по порядку.

В тот памятный день прораб Григорий Миронов получил наряд. Приказано было снести дом номер сорок шесть по проспекту Розы Люксембург…

Хотя прораб Григорий Миронов недавно работал в СМУ, но человеком в строительстве считался опытным. Еще будучи студентом, выезжал он со стройотрядом не то в Польшу, не то в ГДР. (Куда он конкретно ездил, я сказать не могу. Говорят, что следователь, основательно копавший под гражданина Миронова на предмет связи его с западными спецслужбами, доподлинно установил это, но с материалами следствия я — увы! — ознакомиться не смог…) Мне известно только, что прораб Григорий Миронов действительно весьма скептически относился к культуре отечественного строительства. Между прочим, и в тот памятный день, получая наряд, на вопрос начальника участка: справится ли он с порученным делом? — Миронов только хмыкнул и сказал, что на Западе, мать–перемать, и не такие развалюхи сносят и никто, мать вашу за ногу, не спрашивает у дипломированного специалиста, справится ли он…

После этого, выйдя из вагончика, где располагалось управление участка, Григорий Миронов залез в кабинку самосвала и приказал Гоше Сапунову возглавить маленькую, но внушительную мехколонну.

Почесывая обтянутую грязной тельняшкой грудь, Гоша Сапунов пожаловался на чесотку, которая — чего бы это? — нечаянно напала на него.

— Почему к бане? — удивился он, выруливая на проспект. — Мыться, конечно, надо, но нервы, Григорий Яковлевич, тоже свое значение имеют.

И всю дорогу до дома номер сорок шесть по Розе Люксембург Гоша крутил головою, удивляясь, как не может понимать такой простой вещи вроде бы культурный с виду человек, тем более побывавший за границами.

Скоро, окруженный грудами битого кирпича и скалами из засохшего бетона, показался назначенный на снос дом.

В этом до боли знакомом пейзаже было, конечно, много широты, столь характерной для строительной культуры СССР, но ничего необычного не замечалось, пока из зарослей кустов не выступил наперерез самосвалу маленький, как первоклассник…

— Мать твою за ногу! — давя на тормоза, закричал Гоша. — Ленин!

Вытирая рукавом пот со лба, прораб Григорий Миронов вылез из кабины и оглянулся на дом, который буквой П охватывал памятник. Сердце у прораба тихонько заныло — снести здание, не задев монумент, не сумели бы, мать–перемать, и японцы.

Между тем втягивались во двор отставшие погрузчики и бульдозеры.

— Чего это? — спросил из–за спины пожилой экскаваторщик Дима. — Ленин–то чего тут делает, а, Григорий Яковлевич?

— Хрен его знает чего! — ответил прораб.

Услышав о памятнике, начальник участка так посмотрел на Григория Миронова, словно это Миронов и поставил монумент.

— Да ты что?! Нам в этом квартале нули надо сдавать! Ты что, Миронов?! Пальцем тебя делали, да?!

— А может… — прораб Григорий Миронов испытующе посмотрел на начальника.

— Нет! — испуганно воскликнул он. — На! — он толкнул к Миронову телефон. — На! Звони сам Флешину. Флешин тебя на работу принимал, у него и спрашивай.

— Стоит?! — весело удивился начальник управления Юлий Францевич Флешин. — Да ты что?! Вот дает, а!

Впрочем, веселое удивление схлынуло, едва только Миронов начал объяснять, что вместе с домом придется сносить и памятник.

— Ты это, Миронов, брось! — быстро сказал он. — На метр передвинуть такой памятник и то надо из Москвы разрешение получать, а ты: снести…

Прораб Григорий Миронов сказал, что дом номер сорок шесть в плане напоминает… что если… что жмут нули… — он не договорил, ледяное молчание висело в трубке.

— Так что же делать теперь? — робко спросил прораб Миронов в эту ледяную тишину. — Какие будут указания, Юлий Францевич?

— Поступайте, товарищ Миронов, сообразно обстановке! — холодно ответила телефонная трубка, и из нее посыпались короткие злые гудки.

Миронов растерянно поднял глаза на начальника участка, но того уже не было в кабинете.

— Его на совещание вызвали! — объяснила секретарша, и Миронов снова схватился за телефон, но оказалось, что и Флешин уехал в Москву, в главк, и вряд ли вернется до выходных.

— Ну вот… — сказал водитель Гоша, когда прораб Григорий Миронов снова оказался в кабине самосвала. — Я же чувствую, что от нервов у меня грудь чешется. А вы: ба–ня… Тоже мне. Еще культурный человек, называется.

Между тем во время отсутствия прораба Григория Миронова обстановка во дворе дома номер сорок шесть резко изменилась.

Дымя папиросками, сидели работяги вокруг вождя мирового пролетариата, а тот словно бы что–то объяснил им, размахивая кепкой. И такие лица были у работяг, что казалось, слышат они оратора, более того — западают его слова в души, и сейчас встанут они, и пойдут, и сделают… Что–нибудь такое сделают, что еще семьдесят лет не разобраться будет. Да… Вот такие одухотворенные лица были у работяг, совсем не похожие на озлобленное лицо прораба Григория Миронова. Одухотворенность эту почувствовал и водитель Гоша:

— Суки! У меня все утро на нерве, а вы… — И он катнул сапогом пустую бутылку.

— Маленько еще есть… — сказал бульдозерист Ременьев. — Маленько мы тебе, Гоха, оставили…

Он вытащил из себя семисотпятидесятиграммовую бутылку, на дне которой покачивалась темная жидкость. Однако передать ее не успел. Бутылку выхватил прораб Григорий Миронов.

— Да вы что? Бы что, мать–перемать, думаете, я отлучился, так и пить можно?! Да я…

И он быстро оглянул работяг, высматривая, на ком бы сорвать злобу. Но работяги знали своего прораба.

Набычившись, опустили они головы, ожидая дальнейшего развития событий, и только Ильич открыто и безбоязненно встретил взгляд. Миронова. Ильич даже как бы и шагнул вперед, словно приглашая прораба высказаться, открыто сказать народу, что он о нем думает… И такая ехидная усмешка гуляла по бронзовому лицу, что помутилась голова у Миронова, не помня себя, запустил он бутылкой в памятник.

Брызнуло по сторонам разбитое стекло, монумент картаво загудел, по темному липу покатились черные, плодово–ягодные слезы, а работяги словно бы онемели от этого чудовищного святотатства.

— Сука–а! — первым опомнился Гоша. — Что же ты сделал, сука! Там же, может, граммов сто было нолито!

И он рванулся к прорабу Григорию Миронову. От быстрого движения фуфайка на нем распахнулась и на мгновение стало видно всю тельняшку. Замызганной она была только в середине, а по бокам ничего — еще можно носить — почти чистая.

Но прораб Миронов увернулся от Гоши, шагнул к памятнику н, встав на колени, припал щекою к испачканной белилами штанине вождя.

— Кто их мерил, эти граммы… — вздохнул Ременьев. — Может, там и двести оставалось…