Лукас Бэрфус - Безбилетник

Что в тот момент происходило в голове у Филипа, неясно. Пожалуй, он взвешивал, насколько вероятно, что это дело ещё сладится; может, он раздумывал, не выехать ли ему наружу и не поискать ли открытое место, где можно припарковаться, но такая вероятность в это время дня была почти исключена; он только зря потратил бы драгоценное время.

Так Филип снова очутился вскоре на Бельвью, в нескольких шагах от кафе. Он стоял у киоска с кренделями, оглушённый вонью жира, соли и каустика. Он видел, как люди толпой выходили из торгового центра в сторону Театерштрассе. Он смотрел на людей, с которыми делил этот город, разглядывал бизнесменов с выбритыми щеками, секретарш, рано закончивших свой рабочий день и нагрузившихся китайским хламом, которым они украсят свои каморки на окраине города, прочитывал блаженство на их личиках. Он чувствовал запах подростков, они воняли таурином и спермой, видел их глаза, полные надежды, опьянённые иллюзиями – они не знали, что уже давно сидят в ловушке, давно порабощены кредитными договорами. Он видел пухленькую кассиршу на перекуре, видел её сальную кожу и чувствовал её неутолённую похоть, от которой её избавит лишь на короткое время кое-как отманикюренный палец, её же собственный; он видел, как она в промежутке между затяжками тайком достала из кармана своего синтетического передника итальянскую конфету с ликёром и сунула её в рот – чтобы внезапно, ощутив вкус подгоревшего фильтра, очнуться из своего сна наяву и растоптать его, как и окурок своей выкуренной сигареты.

И в толпе, которую выгребала из торгового центра карусельная дверь, он заметил пару балеток сливового цвета, две пугливые ласки, затерянные в топоте, в штамповке из полуботинок и тяжёлых сапог. Больше он ничего не углядел, сама женщина, торившая себе путь сквозь толпу, оставалась невидимой. Филип повертел головой туда и сюда, чтобы рассмотреть её. На мгновение приоткрылся её силуэт, маленький, изящный, ранимый. Лет двадцати пяти на вид. Её лица он не увидел, но тут, должно быть, до его нюха донёсся её аромат – или представление об её аромате, розы или жасмина. Волосы её блестели, её окружало мерцание пудры, молочка и умащений. Она давала своей коже то, что этой коже требовалось, но не для того, чтобы нравиться, она лишь отдавала должное своему телу, которое несла, грациозно и проворно огибая бесчувственные посторонние тела. И когда она отделилась от толпы, Филипу показалось, что он различил жест её руки или её тела, движение, поманившее его, призывавшее последовать за нею, что не могло быть ничем иным, кроме иллюзии, ведь она его даже не заметила. Однако для Филипа не было сомнений: она имела в виду именно его, она подала ему знак. И он отлепился от своей колонны и шагнул в сутолоку вслед молодой женщине.

Неизвестно, случалось ли Филипу и раньше наугад следовать за девушкой в своих рейдах по городу, сознательно ли и преднамеренно он предался этой запретной игре. Ибо это было запрещено – пусть и не законом, но правилами приличия. Даже если женщина не замечала преследования, оно оставалось предосудительным, навязчивым, и если Филип хотел оправдать свой поступок, он должен был как можно скорее – при первой возможности – дать ей знать о себе. Оставаться в тени женщины, исподтишка изучать её, разглядывать фигуру, движения, в то время как она исполняла свои дела, забавляться её простодушным неведением – может, это было и заманчиво, но порочно и неподобающе.

В защиту Филипа можно было бы привести то, что он, насколько известно, не имел злого умысла и хотел просто скоротать время, бесполезный час, который надо было как-то убить, поскольку этот Ханлозер его подвёл, а ехать к Белинде было ещё рано. И, кроме того, всякая встреча изначально заставляет нас переступить через ту линию, которой приличия очерчивают каждого человека, ограждая его от вторжений. Кто целует лишь тогда, когда его об этом попросят, и кого целуют, только заручившись его согласием, тем никогда не целовать и не быть поцелованными. Кто хочет что-нибудь узнать о мире, получить доступ к его скрытым тайнам, тот должен входить в двери незваным, не дожидаясь приглашения. Ни одна история, тем более ни одна история любви, не приходит без нарушения правил. Ни одно завоевание не будет успешным без дерзкого присвоения права. Так что если бы Филип захотел заговорить с этой женщиной, в чём нет уверенности, то ему пришлось бы сделать что-нибудь по меньшей мере сомнительное.

Несомненным было лишь то, как он отделился от своей колонны: не колеблясь, так же внезапно и неожиданно, как маленькие дети разжимают пальцы, роняя куклу. За мгновение до этого ни один мускул у них не выказывал напряжения, ничто не предвещало, что сейчас они разожмут пальцы, не было никакого предупреждения, никакого умысла перед этим движением – так Филип оттолкнулся от колонны, так он позволил этим балеткам, этим ступням вовлечь себя в поток, который изливался вниз к Опере.

Она скрылась в толпе, сгрудившейся у светофора, и Филип примкнул к толчее, когда загорелся зелёный и люди пришли в движение, выходя на проезжую часть. С другой стороны им навстречу двигалась такая же стена из тел, человек против человека, никто не уклонялся в сторону, и поскольку у девушки в переднем ряду не было волнореза, который рассекал бы для неё волну прибоя, её оттеснило вправо, за пределы видимости Филипа, и в следующий момент он уже потерял её из виду.

На площади по ту сторону какой-то оборванный тип с бородой и в шапочке, как у Джона Дира, рылся в мусорном баке; прохожий в костюме и с галстуком стоя заглатывал пиццу, нагнувшись вперёд, чтобы не заляпать жиром свою одежду. И если бы Филип хоть на несколько секунд отвернулся к озеру или к киоску, ничего бы не случилось, он вернулся бы назад, в ненадолго прерванную череду своих обязательств и скоро забыл бы те туфли сливового цвета и ту девушку, но поскольку он на мгновение повернулся в сторону запада – пожалуй, случайно, – он снова обнаружил её, у питьевого фонтанчика на краю пешеходного затишья, где и настиг её, когда она склонилась над чашей, спиной к нему, в позе, человечность которой растрогала его и дала ему понять, насколько она отвлеклась от окружающего мира, на какой-то момент забыла заботиться о том впечатлении, какое производила на других. Филипу хотелось бы увидеть её рот; он представлял себе, как она приноравливается к струе губами и капли воды стекают по её подбородку и шее. Он не мог видеть её лицо, видел лишь, как она придерживает левой рукой прядь волос, чтобы та не намокла в чаше, и как она приподняла одну ступню на цыпочки, отчего пятка выскользнула из туфли – слегка порозовевшая пятка, как заметил Филип, с наклеенным пластырем телесного цвета, чтобы шов не натирал нежную кожу.