Пол Пен - Огоньки светлячков

Paul Pen

El Brillo de las Luciernagas

© Paul Pen, 2018 Translation rights arranged by DOS PASSOS Agencia Literaria

© Перевод и издание на русском языке, «Центрполиграф», 2018

© Художественное оформление «Центрполиграф», 2018

Однажды вечером я задал отцу вопрос. Наша семья к тому времени уже пять лет жила в подвале. Пять лет прошло со дня пожара. Для меня это был не срок, я родился сразу после того, как мы пришли сюда.

– Почему мы не можем выйти?

Отец поправил отрывной календарь на стене и сел за стол, за единственный и очень большой стол, расположившийся в самом центре пространства, служившего нам гостиной, кухней и столовой.

– А почему ты хочешь выйти? – ответил он вопросом. – Вся твоя семья здесь.

Мама так низко склонила голову, что подбородок уперся в грудь. Кажется, она даже закрыла глаза. В помещении, освещенном лишь несколькими голыми луковичками ламп, свисавших с потолка, всегда царил полумрак. Порой их стеклянные тела казались мне жертвами самоубийства, оставшимися болтаться на веревках-кабелях.

– Подойди, сынок. – Отец отодвинулся на стуле и призывно похлопал по коленям.

Волоча ноги, я подошел к нему. Исходивший от пола холод пробирался к телу сквозь дыры на пятках. Тогда я еще носил штанишки, похожие на колготки. Отец легко подхватил меня и усадил на колени. Я сразу прижал ладони к его лицу, как часто делал в первые дни жизни в подвале. Почему-то мне очень нравилось прикасаться к обожженной коже. Шрамы и рубцы на щеке отца от левого глаза до уголка рта казались мне, ребенку, загадочными и притягательными.

– Прекрати, – осадил отец, опуская мою руку. – Лучше оглядись. Это твоя семья. – Мама, брат и бабушка сразу повернулись ко мне. Только сестра смотрела куда-то в сторону. – И та, кто на тебя не смотрит, тоже часть этой семьи. – Голова повернулась на шее, и на меня уставились глаза в прорезях белой маски. – Видишь их? – продолжал папа. – Они, ты и я – все, что нам нужно. Там, наверху, нет ничего стоящего. Помнишь, мама случайно плеснула на тебя раскаленное масло, когда стряпала?

Это случилось несколькими неделями ранее, мама тогда готовила завтрак. Тьма подвала и плясавшие на стенах тени искажали реальность, некоторые простые задачи становились трудновыполнимыми. Я прополз между мамиными ногами, она пошатнулась и обрызгала меня шипящим маслом. На самом деле я был сам виноват.

– Помнишь, как болел волдырь? Вот здесь. Помнишь? – спросил отец, отодвигая рукав пижамы, и ткнул точно в то место, где находился заживший волдырь. Теперь от него не осталось и следа. – Ох, ты весь в слюнях. Когда же ты перестанешь сосать пальцы? – Чуть шевельнув головой, он мельком глянул на маму. – Помнишь, как болел этот водяной пузырь? – Взгляд опять сфокусировался на моей руке. – Так вот, мир наверху создан из таких пузырей. Только они намного больше того, что был у тебя.

Он с такой силой сжал мою руку, что на секунду прежняя боль от волдыря вернулась.

– Там, наверху, эти пузыри в сотни раз больше. Ты не выдержишь боли. – Пальцы сдавили руку. – Боль накинется на тебя, стоит только ступить на поверхность.

Я открыл рот, но ничего не сказал. Боль сжала горло, теперь она была страшнее той, вызванной волдырем, следом появилась новая, в запястье, которое отец по неосторожности едва не сломал. Помню, как я сдавленно вскрикнул, как щеки стали горячими и влажными.

– Прошу тебя, хватит. – Голос, чуть громче шепота, принадлежал маме. Папа меня отпустил, но боль еще некоторое время давала о себе знать.

– Теперь ты понял, что не хочешь покидать свой дом? Если ты это едва стерпел, что же будет наверху? – Отец погладил меня по руке и поцеловал запястье, все в красных пятнах следов от его пальцев. – Вот так, мой храбрый солдат, все хорошо. Папа не хочет причинять тебе боль, он хочет, чтобы ты понял. Пойми, это лучшее место из всех, где мы можем быть. Лучшее на всей Земле. Хочешь потрогать мое лицо?

Он положил мою ладонь на шрамы и позволил несколько раз провести по ним. Он знал, как мне это нравится. Я даже смог успокоиться. Обычно я немного дольше задерживался там, где начиналась жесткая щетина, отраставшая в труднодоступных местах, – папе не удавалось ее сбрить. Получился колючий шрам. Мне нравилось водить по нему пальцами.

– Хотя, – произнес отец и тряхнул головой, сбрасывая мою руку, – кто сказал, что тебе нельзя подняться наверх?

Бабушка резко дернулась, и руки ее исчезли со стола. Я видел, как они скрылись где-то внизу. Неуловимо изменились позы и остальных моих родственников. Плечи расправились, спины выпрямились. Правда, мама так и не подняла головы.

– Дверь там, – продолжал отец, сделав широкий жест. Другой рукой он повернул мою голову, заставляя посмотреть. – Всего в нескольких шагах. Она не заперта. Всегда открыта. Разве кто-то сказал тебе иное?

В полной тишине отец оглядел всех сидящих за столом.

– Может, мать? Брат или сестра? Она? – Он ткнул подбородком в сестру. – Она слишком много болтает. Не думаю, что это твоя бабушка. Ей-то известно, что дверь всегда открыта.

Папа взял меня под мышки и опустил на пол. Камень вновь стал холодить ноги.

– Вперед. – Отец легко шлепнул меня по попе. – Иди к двери и посмотри сам.

Я хотел повернуться к маме, но отец держал мою голову так, чтобы я мог видеть только дверь.

– Давай иди, если хочешь. – Следующий шлепок был более ощутимым, и я невольно сделал шаг вперед. – Открывай дверь и ступай. Ты же этого хочешь, верно? Так действуй. О нас не думай, забудь. Мы останемся здесь.

За спиной скрипнул, отодвигаясь, тяжелый стул, видно, кто-то решил встать. Но так и не поднялся. Я осторожно сделал еще шажок. В подвале всегда пахло морковью, и я обожал этот запах. Так пахла ночь. О том, что ее сменил день, я узнавал благодаря блеклому лучу света, бежавшему от одной щели в полу или потолке к другой. Аромат моркови появлялся всякий раз, когда исчезал луч. Если я выйду на поверхность, то больше никогда не поем маминого морковного супа. Я замер, останавливаемый глубоким чувством невосполнимой потери. Сердце сжалось от желания вернуться на колени к папе и погладить шершавый шрам.

– Ты еще здесь? – раздался его голос. – Что же ты? Ступай к двери. Открывай и беги. Уходи из подвала, раз тебе так любопытно узнать, что там, наверху.

Я зашагал к двери, не останавливаясь. Никогда в жизни я не был к ней так близко. Наличие двери теряет смысл, если ею никогда не пользоваться. Она становится частью стены. Встав напротив, я принялся сосать палец. И даже весь вспотел. Потом я повернулся и оглядел всех, сидящих за столом. Мама подняла голову и посмотрела на меня. Глаза ее блестели. Отец развернул стул обратно к столу и сидел, разведя ноги. Подняв руку, он помахал мне, прощаясь. По моей руке пробежала дрожь, сверху вниз от предплечья. Вытащив палец изо рта, я потянулся к дверной ручке, угрожающе зависшей в нескольких дюймах над моей головой. Первый раз она выскользнула из мокрой ладони. Я вытер пальцы о штанину и задержал дыхание, чтобы не чувствовать, как пахнет мамин морковный суп, а запах этот уже пробирался в мой желудок.