Вейо Мери - Обед за один доллар (сборник)

Пиркко поговорила с дворником, чтобы он как следует поливал деревья, и вскоре листья снова зазеленели, лишь одна ветвь так и осталась желтой.

Иногда Пиркко жаловалась маме на радикулит.

— Радикулит — бич нашего рода, — утверждала она. — У Олави и Сиско тоже болит спина.

— А у меня никогда не болела, — возражала мама.

— У нас, наверное, оттого радикулит, что в войну вся работа ложилась на наши плечи, мы были старшими. Особенно доствалось Олави. Помню, как он стоговал. Один. В то лето отцу сделали операцию. И еще я помню, как к нам пришли и сказал что Тайсто погиб. Мы с Олави вместе были в поле. Вы пришли звать нас домой, но нам не хотелось идти, за работой несчастье переносилось как-то легче, помните, мама?

— А меня поразили те двое. И кто они были? — задумала старушка.

— Ах, те солдаты? — сообразила Пиркко. — Скорее всего, дезертиры.

За обедом Пиркко рассказала Мартти, как после гибели Тайсто к ним однажды пришли двое солдат в шинелях.

Все работали в поле. Мать была дома одна. Солдаты попросили есть и стали вдруг внушать ей: какие дураки все, кто умирает на фронте за господ, кто защищает их собственность и счета в банке.

— Вечером мама пересказала мне их беседу, и у меня в глазах потемнело от страха. Я бы не стала их слушать, но мать — человек добрый и мягкий, она им ничего не ответила, хотя смерть Тайсто была для нее словно свежая незатянувшаяся рана: только что прислали с фронта его книги и бумажник. Он и на фронте читал и учился. Бумажник взял на память Юсси.

— Я видел этот бумажник, — сказал Мартти.

— Тайсто погиб за родину. Если б ты знал его, ты поверил бы в это. После ранения ему разрешили не возвращаться на передовую, а он сам попросился, потому что там остались его товарищи.

— Наверное, они сражались за свое общее дело и погибли смертью героев, — твердо сказал Мартти. — У тех солдат было с собой оружие?

— Мать не заметила.

— Возможно, они спрятали его в лесу, — догадался Мартти.

— Наверное, они бы не стали говорить так, если б знали о гибели Тайсто, но мама постеснялась даже это им сказать.

— В то время почти все солдаты думали так, я помню, — сказал Мартти. Даже хозяева и прочий народ — те, что сейчас утверждают прямо противоположное. Тогда все устали от войны, всем было безразлично. Тем не менее те, у кого имелась собственность, сохранили ее. Банковские-то денежки потекли в карманы капиталистов. Видишь ли, деньги из банка не исчезли. Они их раздали в кредит собственникам, которые вложили деньги в дело. Капитал остался, таким образом, у них.

— Не заводись, — остановила Пиркко.

— К ним же попадают и наши денежки, поверь мне.

— Меня сейчас волнует совсем другое, — нервно сказала Пиркко. — И ты это отлично знаешь.

Пиркко украдкой смахнула слезу. Она ходила в комнату матери, чтобы убрать посуду, и на нее произвело тяжелое впечатление, что та ела не за столом, а на табуретке. И разговор получился странный.

— Ты что, беременна? — спросила мать.

— Конечно нет. Господи, вы меня напугали! Отчего вы так решили?

— Просто показалось.

— Мне давно хотелось вас спросить. Я, наверное, и в детстве была толстой?

— Да, была.

— А мои дети такие худые. Наверное, оттого, что в доме вечно нервотрепка.

— В каждом доме свои мыши, — сказала мать.

— Вы ни капельки не изменились, — вздохнула Пиркко.

…Смеркалось. Небо заволокло тучами, будто его накрыли серым шерстяным одеялом. Дождик накрапывал, как в деревне. Наверху уютно стучала швейная машинка: Пиркко что-то шила. У матери, пожалуй, впервые за все время появилось ощущение дома.

Единственный раз, в тот день, когда ждали Юсси, который должен был увезти ее домой, мать вышла в сад. Вернее, Пиркко вывела ее из дому и, поддерживая, усадила на стуле. Солнце нагревало одежду так сильно, что больно было до нее дотронуться. Пахло сеном. В кустах стрекотали кузнечики. Пунцовые розы, которые вырастила Пиркко, были в самом цвету. Кое-где на зеленой траве валялись алые лепестки, можно было представить, что какая-то диковинная птица, вырвавшись из рук охотника, растеряла свои блестящие красные перья.

На земле лежал длинный деревянный молоток, и мама с удивлением спросила, для чего он. Пиркко объяснила, что это для игры в крокет.

— А что им делают?

— Бьют по деревянному мячу.

Мама стала проситься в дом, и Пиркко провела ее в гостиную.

— У вас что-нибудь болит? — тревожно спросила Пиркко.

— Когда я сижу на мягком, здесь внутри как будто дергает.

— После операции и не такие ощущения бывают, — успокоила Пиркко. — Вам не тяжело ходить?

— Стоит мне обуть туфли, и я могу хоть танцевать. Помню, в детстве мы все лето бегали босиком. Осенью, когда наступала пора идти в школу и нам надевали ботинки, мы носились повсюду как угорелые: нам казалось, что мы вот-вот взлетим. Как в детской сказке. Это чувство осталось у меня на всю жизнь.

Пиркко заметила вдруг, что сидит, скрестив руки, будто к молитве приготовилась. Она быстро развела их.

Когда Юсси наконец приехал, мать была целиком поглощена мыслью о поездке, так что почти ничего и сказать друг другу не успели. Мартти и дети вышли попрощаться с нею. Пиркко достала фотоаппарат и попросила брата пару раз сфотографировать всех вместе и отдельно маму. Но та поспешила в машину, и затея не удалась. Пиркко больше не настаивала. Она попрощалась с матерью уже в машине и пообещала часто навещать ее. Машина легко и плавно съехала под гору.

Проводив мать, Пиркко прошла в ее комнату и настежь раскрыла окно. Потом она сняла белье: простыни, пододеяльник, наволочку, отнесла и бросила все это в стиральную машину. Она постояла в нерешительности, охваченная двояким чувством — неловкости и страха: неловкости перед матерью и страха за своих детей.

— У вас и впрямь получился двухнедельный отпуск, — пошутил Юсси по дороге домой. — Олави верно предсказал.

— Я уж не чаяла живой оттуда выбраться. Когда меня привезли в операционную, я так струсила, что даже молиться не могла. И еще я подумала: врачи, наверное, обидятся, если я стану молиться, решат, вот дура баба, считает, что мы ничего не умеем.

— Да они наверняка ко всему привыкли.

Мать очень устала и выглядела скорее печальной, чем веселой. Когда они наконец приехали, Юсси поднял ее на руки и отнес, почти бесчувственную, в постель, заранее приготовленную Ирмой в проходной комнате.

— Перед поездкой она чувствовала себя гораздо лучше, почти бегала, заметил Юсси.

— Попробуй полежи две недели в больнице. Здоровый человек и тот закачается.

— Хорошо, что сейчас лето, а не зима. Зимой у меня в машине холодно.

— Как ты думаешь, маме здесь будет хорошо? — спросила Ирма.

— По крайней мере, здесь много света, окно большое.