Анна Немзер - Плен

– Мы! – сладострастно перебил он, только того и ждал. – Мы! Ой ты моя родненькая, золотенькая! Мы! Под бой советских барабанов, ты подумай… Твою мать, а… Что ж ты говоришь-то, что ты несешь… [Она пыталась что-то возразить, пыталась – но куда там.] Вкусить смыслов вас потянуло, прикоснуться к жизни! Поучиться! Прикоснуться к душманам, изведать кишлаков… и наркотиков – ну как же, наркотиков! Покорители… освоители… ублюдки… [Опять душит, ну блядь, ну что же это такое – ведь были же какие-то слова – и надо бы словами. Но куда там.] Явился пылкий Цицианов!

Трубку швырнул в форточку. Сумерки хлынули в комнату, задребезжала лампочка в патроне, чайник зашелся в истерике. Десять-девять-восемь-семь. Сам мудак, кому что доказал? Полез на антресоли: там был старый телефон, дисковый.

Как ни в чем не бывало:

– Послушай, что ты там мне вчера про Цинцината? Я не поленилась, достала и перечла, ты знаешь. И я тебя разгадала! Твой секрет. Ты ровнехонько как там говоришь.

– Я?!

– Да-да-да! Ты вот ровно как там, все каким-то каламбурчиком, какими-то рифмочками… или как это называется, когда слова похожи – сократись, сократик… секретик… федерация, эф-фералгация… – или как там было…

– Послушай, но это просто смешно! – возмутился он. – Это ты так говоришь, это твое свойство…

– Да господь с тобой, откуда бы у меня? Я ж старой школы, куда мне. А ты – да, я заметила. Прямо вот начала читать и узнала, все твое. Такая вот это вот иносказательность – все эдак шутейно, все прибаутками. И да, я поняла твое мне послание, нехитро ты его закамуфлировал. Про Цинцината-то. Приглашение на казнь, чего ж тут не понять. Я приглашаю вас на казнь! Очень изящно. Потому что ты трус. Один раз сказал: хочу убить – и где ты? Ну давай! Приходи! Узнавай адрес! Врывайся! Взламывай замок! Верши свой суд! Нет! Ты не придешь. Тебя только-то на один разок и хватило впрямую сказать – а дальше ты заюлил. Как ты это сказал – меркантильное сознание, рептильное? Субтильное? Так это про тебя все! Рептильный трус! «Ах, вы нас поломали! Ах, вы нас принесли в жертву!» Да черт бы тебя взял – нету никаких невинных жертв, ты сам свой прокурор. И все эти песенки твои – про поезд – вот это у тебя играло! – самоублажение! Лелеянье твоей трусости, не более того. Ты себе зубы заговариваешь, потому что ты – ох, не дурак! Потому что как только ты заткнешься хоть на минуточку, ты сам сразу поймешь: неча на эпоху валить, коли рожа крива. А у тебя – крива. [Вот тут, ничего не скажешь, – сорвалась. Не удержалась. Стыдно это было и все не то, но сил уже не было: он стыдил ее, стыдил, все эти дни – издевался, она все смиренно принимала, она каялась – но сколько ж можно-то! Вышли силы – хватит уже меня изводить, одни мы, что ль, тебе виноваты, и…] Нету тебе виноватых, дорогой мой! И если ты сам по себе никчемный, то… [Внезапно грохнуло где-то у нее в комнате и зазвенело посыпавшееся стекло.] – ой, погоди… [Пауза.]… Черт! Черт! Окно разбилось…

– Как разбилось? – переспросил он. – На каком ты этаже?

– На втором, – нервно ответила она. – На втором уже не ставят решеток.

– Ну вот, тебе будет чем заняться. Пока! [Пора было заканчивать этот балаган со звонками, пора, пора. Эти ежедневные переговоры ему уже поперек горла. Сам мудак, приходится признать, но не вышло из меня того, не вышло сего, террориста телефонного тоже не вышло. Все, хорош дурью маяться.]

[Случилось так, что в тот день к Наде приехала я – мы договорились, что я завезу ей свежий номер моего журнала. – Я уж хотела тебя отменить, – раздраженно сказала мне Надя, впуская меня в квартиру; сквозняк, Надя не удержала дверь, и та захлопнулась с грохотом, мы обе вздрогнули, – да… хотела отменить, но не успела. У меня тут ЧП… – В комнате творилось черт-те что: осколки по всему полу, ветер гуляет, разметал какие-то бумажонки, на столе – футбольный мяч. Я оторопела. – Мальчишки! – так же раздраженно объяснила Надя. – Прямо как в кино: мальчишки во дворе играли в футбол. Нашелся у них там какой-то идиот недюжинной силы… На втором этаже решеток не ставят. Первый раз у меня такое тут… Но мяч я им обратно не выкину, пусть не надеются. Так они меня взбесили – ну что это? Надо хоть какой-то разум иметь. Пойдем на кухню, тут невозможно… Да придут-придут, я уж вызвала. Но когда придут, не поймешь, – ждите в течение дня, да еще за срочность денег сдерут. За то, что в тот же день… Так, ну-ка сядь, не надо мне тут ничего, и так тесно, я сама все сейчас… – крутилась по кухне, стучала чашками, все валилось из рук. – Сядь вон на диван. Куда я кофемолку дела, госссссподи, ну что же это!.. – не то с ней было, не то. В конце концов полезла за ложкой, прищемила ящиком палец, сморщилась, села на табуретку, запрокинула голову, закрыла глаза. – Что за день такой сегодня, а? И ведь не звонит, ты подумай. А я звоню – не берет трубку. Уже четыре часа не берет. Что же это такое?

Так я все и узнала.]

Письмо Гунара Мишель.

4 августа 1985 года

Мишка, любимая моя!

Ужасно я по тебе соскучился, никаких нет сил. Догадал меня черт отпустить тебя в этот дурацкий отпуск! Баловство одно и глупость. Никаких больше раздельных отпусков и вообще никуда тебя больше от себя не отпущу. Ты там небось ведешь себя по-свински и строишь куры всем подряд, себя не блюдешь, про меня забыла, детей забыла – возмутительно. Тоже мне женка – ветер в голове! Ужо я приеду, старый муж, грозный муж. Прекращай faire la cour, кур не тронь, меня не гневи.

Серьезно, Мишка, стосковался я страшно. Очень надеюсь, что ты там отдохнешь как следует, загоришь и объешься. Кто-то вчера дозванивался мучительно по межгороду, звонил-звонил – так и не дозвонился, я подумал – вдруг твои? На всякий случай сегодня забежал позвонить, с первого раза меня соединили – оказалось, нет, не они это вчера были, а у них все отлично, мамашка твоя здорова, шлет тебе привет, в Париже жара стоит, собираются они всем семейством ехать отдыхать куда посевернее.

С мальчишками тоже все вроде ничего, они оба божатся, что тебе напишут. С Димкой в воскресенье играли мы в шахматы – оба раза ничья адскими усилиями, семь потов сошло. Вырастил на свою голову!

А вообще же я много работаю, ха-ха. Вот ты удивилась, наверное? Но сейчас, родненькая моя, кому ж меня чихвостить за то, что я на работе ночую? Тебя-то нет! Сестрица моя читает мне мораль, но нудно – ей задору твоего не хватает. Но давеча я и сам понял, что чегой-то перехватил – проснулся натурально в 11 утра на сцене, на раскладушке! Голова гудит, Климент Ефремыч ходит кругом, важный и грустный, клюет опилки. А работяги наши спят в зрительном зале, подстелив предварительно на кресла газетки! Это мы накануне придумывали одну штучку и монтировали кой-чего… Да, вот чего хотел тебе рассказать – удивительная удача у меня тут случилась. Работает у нас один парень – он дааааавно уже вызывает мой острый интерес. Его у нас побаиваются – мрачный как черт и не то чтоб неприветливый – о нет! Просто из иных пространств, где нету этих категорий: дружелюбия или приветливости. Все какие-то легенды про него ходят – что он бешеный, что он побил кого-то… или убил, что он бандит и афганец. Ничего не знаю про него, в ерунду не верю! Силища богатырская – все тяжелые работы, которые обычно вдвоем делаются, – все он один. Напарников не терпит. Огромный парень, черный, лохматый, челюсть такая – ого-го. Где-то даже красивый! Тебе б понравился. Обязательный, аккуратный – все делает в срок, ни разу не подвел. Но слушай дальше – как работа готова и начинаются репетиции, садится в углу, чего-то чертит-рисует, а то читает. Я посмотрел – Вийон в оригинале! Как тебе такой поворот, миленькая?! Я уж думал, не соотечественник ли он твой – но не поймешь, выговор у него чистый.