Михаил Шахназаров - «Контрабас» и виски с трюфелями [сборник]

— Прощание получилось несколько своеобразным, правда?

— Чересчур, — сказал я.

— Но ты не расстраивайся! — Юра похлопал меня по плечу. — С понедельника, можно сказать, новая жизнь! Света на телик, ты с Танечкой.

— А Танечку на телик не переманивают?

— Нет, что ты, что ты? Танечка у нас надолго. До прощаний еще далеко. Так что ты это, не переживай.

Подошел Стасик Малецкий. Худой, угрюмый, в глазах надежда:

— Тема, как прошло?

— Ты же знаешь.

— Меня в офисе не было. Поэтому я только краем уха слышал.

— И это даже лучше, — сказал я.

— То есть она и мне сказать спасибо успела?

— Нет. Тебе, Стасик, повезло.

За Стасом подошли Люда Скоблина и Катя Теменева с такими же вопросами. Упорхнули счастливыми. Поздним вечером позвонила Юля. Это она не спала ночами, проводила пробы ведущих, привлекала рекламу. Голос Юли звучал тихо. Она говорила, что до сих пор не может понять. Сказала, что переслушала запись эфира два раза. Ей было обидно за рыдающую дома Машу Палей и ее малыша. Беседовала со Светой. Несколько раз спросила, зачем. Света во всем обвинила меня и букет хризантем: расчувствовалась, мысли попали в хаос путаницы, говорить было тяжело. С правдой всегда так. Ее лучше не анонсировать.

Игорь ковырнул слабо прокопченное брюхо салаки. Раздавив рыбешку пополам, выпил оставшуюся водку, закусил. Качаясь из стороны в сторону, к столику подошла официантка.

Официантки вагонов-ресторанов всегда качаются из стороны в сторону. У них варикозное расширение вен и проблемы с вестибулярным аппаратом.

— Вы уже четыреста граммов водки выпили. А через десять минут латвийская государственная граница. А за ней — российская государственная граница. Кондиционеры не работают. В купе вас может разморить, и все закончится плохо.

— В смысле вырвет?

— В смысле с поезда снимут.

Игорь рассчитался. На чай расщедрился не шибко. Подумал, что дело официантки выполнять заказы, а не прогнозами делиться. Двери тамбуров поддавались с трудом. В одной из гармошек-перемычек он остановился. Озорной струей оросил мелькающий под ногами щебень и шпалы. На мгновенье почувствовал себя Икаром. Еще двенадцать часов, и Игорь увидит Лену. Они будут пить кофе с коньяком и говорить, что пятнадцать лет — это вечность. Возможно, и близость случится. Не такая ураганная, как в те годы, но по-своему приятная и запоминающаяся.

В купе было душно. Пахло сидевшей у окна бабушкой и крахмалом. Совсем еще юная девушка двумя ручками приближала к глазам томик Коэльо.

— Про что пишет? — поинтересовался Игорь.

— Ну… Ну вообще-то про секс.

— И я люблю про секс.

— И что вам нравится?

— «Лука Мудищев».

— Про такого не слышала.

— И зря… А еще я «Баню» люблю.

— И я люблю. Особенно финскую.

Бабушка нервно отломила печенье, состав судорожно затормозил. У латышского пограничника была шипящая фамилия и мятая рубашка. Что-то вяло пробормотав про оружие и наркотики, он удалился. Игорь вспомнил первую встречу с Леной. Он шел по Пятницкой. Увидев красавицу в легком шифоновом платье, попросил подождать несколько минут. Цветочного поблизости не было. Забежал в продуктовый, купил большую коробку конфет с лилиями. Потом они угощали конфетами прохожих…

Старший лейтенант российской таможни бегло просмотрел паспорт бабушки. Наклонившись к торчащей из кармана рации, произнес:

— Прокопенко Лидия.

— Прокопенко Лидия, чисто, — донеслось из решетки динамика.

Настал черед паспорта Игоря. Офицер снова наклонился к рации:

— Игорь Шибаев. На конце Семен.

В рации раздался смех:

— У Шибаева на конце Семен? Ну и как ему? Хорошо, наверное, на конце с Семеном? Игорь Шибаев, чисто.

— Я имел в виду Шибаевс. Ну как у латышей пишется. На конце «с». Вот я и говорю — Семен на конце, — пограничник хохотнул.

Брата Игоря звали Семен. Фамилию столько раз коверкали в школе, что он хотел ее сменить. Шутка саданула по размякшей от водки душе.

— Господин офицер! Разрешите поинтересоваться? Как фамилия веселого человечка из черного ящичка с антенной?

— Ну, во-первых, это не веселый человечек, а старший сержант. А во-вторых, вам не должно быть никакого дела до его фамилии. Он пограничник.

— А ваша как, если не секрет?

— Моя фамилия Гуренко.

— Старший лейтенант Гуренко чисто… Чисто мудак.

Бабушка с внучкой как могли упрашивали пограничников. Подключилась проводница. Все уверяли, что Игорь так больше не будет. Но Игорь молчал. Денег решил не предлагать. Из гордости. Закинув на плечо легкую сумку, в сопровождении военных двинулся на выход. На таможне продержали недолго. Составили протокол, стращали закрыть въезд в Россию на пять лет. Он брел по пустынным улицам незнакомого города и думал о Ленке. Послезавтра она улетит в Веллингтон, и они больше никогда не увидятся. Пятнадцать лет показались спринтерским рывком времени.

Игорь выложил на прилавок гастронома огромную коробку конфет.

— Это вам, девушка. Чисто подарок. А мне бутылку водки. И подскажите, как быстрее добраться до Риги.

Дом, в котором проживал Арнольд, называли офицерским. Серое трехэтажное здание, под окнами — лютики, окурки и мертвые воробьи. По воробьям бил из воздушной винтовки изредка вменяемый лейтенант Колышинский. Он же был ответственным за эвакуацию жильцов в случае пожара. Стены и подъезды офицерского дома частенько освежали краской, на которую не скупилась воинская часть. Происходили внеплановые ремонты — во многом благодаря прапорщику Алещенко. Надпись «Прапор Алещенко — пидор» появлялась часто.

По выходным из окон строения доносились перепевы Пугачевой и Антонова, звон оплеух и грохот вертевшихся в танце тел. Арнольд соседей пытался не замечать, но здоровался, исправно ходил в институт, а в душе радовался, что не продолжил военную династию. Источающие запахи водки и гуталина прапорщики, сосредоточенные и обезжизненные штудированием устава лица офицеров, отбывающих на недельные дежурства, безвкусно одетые жены служивых — вот чем была для него армия.

Женщин офицерского дома Арнольд причислял к особам ограниченным и к семейной жизни абсолютно непригодным. Они пользовались духами с запахом, отбивающим желание близости, носили тугие цветастые платья не по фигуре и по несколько раз плакали над одним и тем же индийским фильмом.

— Ира, а Ир! А как его мать спасла-то! Женщина — стена! Глыбища в сари! Схватить голыми руками гитару под напряжением… Я на этом месте белугой ревела, Ирка! И перед сном, перед сном, как вспомню эту сцену, аж ночнушка от пота мокрая. А мой дурак говорит, мол, кино все это, мол, пустые переживания…