Михаил Шахназаров - «Контрабас» и виски с трюфелями [сборник]

Андрея оштрафовали. Вырисовывался принцип домино. Убитая машина, погибшая Ирочка, спиленное дерево. На этом месте до сих пор стоит небольшой крест. Аварий там меньше не стало. Может, место проклятое, а может, вдавленная в пол точка акселератора и есть одно из нависших над миром проклятий…

После похорон я долго не слышал Андрея. Вопрос: «Как дела, старина?» — прозвучал бы вульгарно. Спросить: «Ну как ты, Андрюш?» — всковырнуть рану, дать понять человеку, что оставшиеся годы ему можно только соболезновать. Он сам позвонил через месяц-два. Сообщил, что умер Витя Сомов. Спросил: пойду ли на похороны? С Витей мы одно время дружили. Хотя. Скорее все же — были приятелями. Снимали загородные бани не для помывки, летали на отдых. Таких, как Витька, любят женщины, остерегаются конкуренты, боготворят дети и не жалеет жизнь.

Андрей походил на трубочиста: весь в черном и только блестящие пуговицы с прирученным «Versace» львом. Еще кепка наподобие той, что носил де Голль. Андрей нервно мял перчатки, ковыряя носком ботинка булыжник.

— Тем, ну Витьку-то за что? Такой парень был, а… Не парень, а кладезь душевный. И так погиб, так погиб…

— Мне сказали, что во сне умер. Говорят, алкоголь…

— В таком возрасте любая смерть — это гибель. А ты не употребляешь?

— Может, ты и прав… Это я по поводу гибели… А я не употребляю. Нет. А вот он меня иногда употребляет.

Батюшка некартинно усердствовал. Во время одного из поклонов чуть было не свалился, но поддержали скорбящие. Их самих поддерживать впору, а они вот духовному лицу помогли. Но у батюшки ведь жизнь нелегкая, вся на ритуальных контрастах. Сегодня похороны, завтра венчание, потом дитя какое покрестить надо.

Моросящий дождик пригласил к выходу с погоста. Андрей вспомнил Иришку. Вернее даже не вспомнил — ведь есть те, о ком мы помним ежедневно. Иногда память дает осечку, и пауза делает воспоминания еще больнее.

Мы попрощались, договорились созвониться через пару недель…

Андрей позвонил несколько раньше. Голос напоминал левитановский, слово «здравствуй» прозвучало безжизненно.

— Ты Ингриду Станиславовну помнишь?

— Какую? — спрашиваю.

— Она пение у нас преподавала.

— А-а-а! Конечно, конечно, помню! Худая, в голубом кримплене. Она еще надо мной подтрунивала, что длинные волосы — это еще не умение играть на гитаре так, как это делают хиппари. Она так и говорила: «Хиппари». Помню, конечно. Славная она жен…

— Тема, она умерла.

— О господи… Царствие ей небесное. Но пожила вроде учительница. Возраст. А потом, эта худоба, печальный взгляд еще в те годы…

— При чем тут возраст и худоба? Умер человек, несущий в мир свет.

Андрей предложил сходить на похороны. Я долго молчал, разогревая батарейку мобильного. Безотказность вновь одерживала сокрушительную победу над здравым смыслом. Нет, я прекрасно относился к нашей бывшей учительнице пения, но видел ее последний раз так давно, что смог бы узнать только по фотографии. Теперь уже опознать… Попытки сопротивляться с моей стороны все же были. Но Андрей сказал, что полученные знания сродни материнскому молоку. Хотел спросить, а что если ребенок был искусственником, но промолчал. Да и петь, кстати, меня так и не научили.

Андрей как будто и не переодевался. Та же куртка с блестящими пуговицами, деголлевская кепка, шесть пурпурных роз. Наше поколение оказалось сознательнее. Школяров проститься с Ингридой Станиславовной пришло немного. Учительский состав присутствовал. Лица были вымученными, как на последнем уроке. Нас с Андрюшей узнали, долго говорили, что мы подросли и хорошо выглядим. А ведь учили не врать. Андрей походил на трубочиста, моя физиономия годилась только для рекламы средств от морщин, с пометкой «before». Скорбящая девочка лет двенадцати, похожая на юную Монику Левински, торжественно исполнила на скрипке что-то приторно-грустное. Смычок оставила на свежем куличике могилы. Я подумал, что крест из двух смычков смотрелся бы более законченно. Речи были сплошь из стихов и изречений великих. Какой-то субтильный человек в очках долго цитировал Бунина. Андрей уже в который раз тяжело вздохнул.

— Вот и нет Ингриды Станиславовны. А ведь я был тайно в нее влюблен…

— Как в мать?

— Ну почему же?.. Нам ведь нравятся женщины, возрастом нас превосходящие.

— Но это… Превосходство, оно тоже хорошо до определенной степени. Хотя понимаю. Мне вот иногда с директрисой хотелось…

Чуть поодаль стояла директор школы, Анна Григорьевна. Мы действительно сильно меняемся с годами. Особенно в плане сексуальных предпочтений. Теперь стало боязно оттого, что я мог возжелать эту женщину в эротических фантазиях. Очки на кончике носа, опускающаяся на правую ладонь указка, ажурные чулки и носок шпильки, поднимающий мою брючину… Эту сцену я не раз представлял в старших классах. Она ругает меня, бьет указкой по пальцам, а потом — моя сладкая месть на парте за все низкие оценки и замечания на полях дневника. Отогнав крамольные для церемонии прощания мысли, я взял Андрея под руку, и мы удалились с кладбища. В машину он сел с очередным вздохом. Сказал что-то о скоротечности и бессмысленности жизни…

Проходя по Лиела Кална, я вспомнил Сильвию. У Сильвии была роскошная грудь, дефицитный по тем временам парфюм «Фиджи» и диван, который при каждом движении стонал громче владелицы. После штормовых совокуплений я любил садиться у окна, выходящего на старинный парк, и подолгу не отрывать взгляд от шпиля кирхи. Сильвия тихо говорила: «Спасибо». Она была воспитанной девушкой. А может, «спасибо» говорила ее удовлетворенная плоть, и я слышал голос ее плоти.

В подъезде так же пахло сыростью и дешевым табаком. Мрачные узоры из выщерблин на ступенях, облупившаяся краска перил… С минуту постояв у двери, я нажал на белую в черном обрамлении пуговку звонка. Почему кнопки звонков почти всегда черно-белые? Наверное, дань торжественности момента. Грубый трезвон с гулом разнесся по этажам. Он знал, что я посылаю сигнал в пустоту.

Соседняя дверь медленно приоткрылась. Свисающий со стены таз, санки времен моего детства. На пороге — женщина, лучшие годы которой остались на потускневших черно-белых фото.

— Здравствуйте. А… Сильвия уехала.

— И… И давно? Простите. Я не поздоровался.

Мне хотелось, чтобы она сказала: час назад.

— Уже восемь лет.

— Восемь лет. Надо же… Переехала в другой район?

— Скорее, в другую жизнь. Знаете… А я вас помню. Вы приходили один, а как-то под Новый год гостили у Сильвии с шумной компанией. Всю ночь играла музыка, а утром было слышно, как вы отрядили кого-то в магазин за спасительными для таких пробуждений эликсирами. Всю ночь не могла заснуть, но в стену стучать не стала. Ведь молодость, наверное, нужно не только ценить, но и уметь понять, в каком бы ты возрасте ни находился, — на этих словах моя собеседница улыбнулась. Говорила она нараспев.